Н А С Т О Я Щ Е Е

Часть вторая

Как-то в конце августа 1957 года, – я прошу обратить внимание на дату, – я стоял на площадке лестницы и смотрел на экран летнего кинотеатра «Звезда». Периодически слышались громкие шлепки – ещё не все жаждущие переканали с улицы в зрительный зал, это они спрыгивали со стены, перед тем обтоптав наш потолок, и сейчас шлёпались и, пригнувшись, как будто в этом был хоть малейший смысл, разбегались вдоль стен кинотеатра, ища свободные места. Кино началось недавно, в небе ещё не было той черноты, которая свойственна августовскому ночному небу, но звёзды уже высыпали, все 103 246 569 987 штук. Я как раз насчитал 103 246 543 612, когда одна из звёзд пролетела по небу строго с Востока на Запад. Очень яркая, по силе света соизмеримая со светом проблесковых фар самолёта, она летела без проблесков. Это не мог быть самолёт, он бы летел в 15-20 раз медленней, не мог быть и болид, он бы летел в 15-20 раз быстрее. Мне стало не по себе, как тогда, когда у меня в руке оказался клок шубы тёти Вилли. Я столкнулся с чем-то, совершенно непонятным. На всякий случай я снова пересчитал звёзды. Их было 103 246 569 987, ни одна не упала. «Что же это было?» – спрашивал я сам себя и не находил ответа.

 

Месяца полтора спустя, 4 октября, когда мама была в командировке, когда я изнывал от тоски, не зная, чем себя занять, и уже совсем было решил от скуки позаниматься анатомией, вдруг по радио передали, что в Советском Союзе впервые в мире осуществлён успешный запуск на околоземную орбиту искусственного спутника земли. Потом передали позывные спутника: «…бип …бип …бип …». Потом разъяснили, что его можно увидеть в такое-то время там-то и там-то. Естественно, что как только подошло это время, я сразу сел учить анатомию.… Ну, слава богу, что вы догадались, что – тю, я шутю! И, я надеюсь что старшенький… – Генка, это твой, или Лёхин?.. – уже понял, что полтора месяца тому назад я видел именно это зрелище!

Видимо, в тот раз запуск был менее успешным…

 

 

Профессор и руководитель кафедры гистологии разослал всем руководителям других кафедр следующее приглашение: «Уважаемый (Имя Отчество Фамилия) Вы приглашаетесь на кафедру гистологии (дата) к 17 часам, в связи с решением проблемы рака. С уважением – Лавров Константин Александрович». Явились все в половине пятого, несмотря на то, что именно в 17 у большинства кончался рабочий день – человек 40. Ассистенты попросили подождать в «предэкзаменационной», где уже живо обсуждались гистологические и прочие аспекты роста раковых клеток, метастазирования и прочие заумные вещи. Ровно в 17 вышел Константин Александрович Лавров и, сказав : «Милости просим», распахнул двери в «экзаменационный зал». Перед изумлённым взором гостей предстали столы, уставленные огромными блюдами с варёными раками и ящиками с пивом…

 

Мы с Жорой записались в стрелковую спортивную секцию Мединститута. Нашим наставником был Пугачёв. Он любил повторять «Плавно нажимайте на спусковой крючок», но в остальном довольно толково преподавал. «Тренировка нужна не только чтоб девочек щупать. Ланг, не закрывай глаза перед выстрелом. Смотри куда мушку дёрнет и делай вывод. Горшков, на спусковой крючок нажимать надо плавно, это тебе не ручка унитаза. Петров, центровейшая десятка. Иванов, кучность хорошая. Три щелчка от себя по горизонтали, один к себе по вертикали. Петров, центровейшая.…Так, все открыли затворы, подняли стволы вверх.…Отдыхаем…» Пугачёв, брал шесть или семь мишеней и шёл вглубь открытого тира, где под навесом, напоминавшем экран кинотеатра в нашей «Звезде», стояли ящики с песком, к которым силикатным клеем из бутылочки с соской Пугачёв клеил мишени. Поставив бутылочку на ящики, он возвращался и начинал разбор полётов: «Петров, две девятки на шесть часов, остальные десятки, три центровейших. Иванов, девяносто два очка, один щелчок по вертикали обратно от себя. Ланг, 75 очков, Горшков, 77, спусковой крючок не паровозный гудок. На изготовку. Закрыть затворы. Можно стрелять»

В понедельник, среду и четверг, мы часа по два с половиной проводили в тире, стреляли и с колена и из положения стоя. Так прошёл, пожалуй, месяц, когда…
– Жора, посмотри налево, над стеной, – прошептал я. Пугачёв в это время клеил новые мишени.

– Ну, столб…

– А на столбе?

– Га-а-а! Не вздумай, Володя, по изоляторам стрелять. Шум будет – беды не оберёшься. Меня, вон, давно раздражает бутылка с клеем…

– Жора, Пугачёв своими руками застрелит, это же его орудие труда.

– А я только кончик соски отстрелю…

– Жора, не надо…

– Петров, девятка одна, центровейших нет. Сидоров 72 очка, крючок спусковой нужно нажимать плавно, не за ручку унитаза дёргаешь. Ланг, хорошо, 90 очков. Горшков, хорошо, 89 очков. – Я показываю Жорке язык. Ничего, позавчера он мне показывал… – Отдохнули? На изготовку. Закрыть затворы. Можно стрелять.

– Пяу!.. – это я по изолятору.

– Цзынь! – это Жора, вместо кончика соски, расквасил вдребезги пузырь с клеем.

– Кто стрелял? – голос Пугачёва так же монотонно спокоен. – Встать!

Открыв затворы, мы встаём оба. Жора бодрым голосом говорит: «Студент Горшков. Стрелял по бутылке с клеем» – Пугачёв ровным и спокойным голосом: «Положить винтовку на мат и вон из тира… Ланг, а ты чего стоишь?» – Я, упавшим голосом: «Студент Ланг. Стрелял по ролику» – «По какому ролику?» – Я, ещё более упавшим голосом: « По изолятору…» – «Попал?» – Я, еле слышно: «Нет…» – «Положить винтовку на мат и вон из тира…»

Жорка ещё не успел уйти далеко. Я: «Сержант Горшков!» – Жорка останавливается, поворачивается. Я: «Рядовой Ланг отстрелялся!». Жорка: «Га-а-а!..».

 

Примерно к этому времени относится моё увлечение Врубелем, попытка составить каталог его работ по находимым в литературе спискам, стремление познать законы гармонии, композиции, появление глубокого убеждения в субъективности искусствоведов и критиков. На одном из занятий по основам марксизма-ленинизма я с невинным видом спросил преподавателя: «Скажите, пожалуйста, в чём состоит партийность искусства пейзажистов Левитана, Айвазовского, Шишкина?». Преподаватель ответить не успел, ответил Жорка:

– Володя, разве не ясно, что на картине «Утро в сосновом лесу» медведи проводят партийное собрание?

Когда все отхохотались, преподаватель разъяснил взгляды партии и правительства на роль искусства в строительстве светлого будущего, а я, возвратившись из института, решил записать несколько мыслей. Носителем в то время была бумага, несколько листочков из записной книжки я исписал красивым немедицинским почерком, потом листики куда-то запропастились. Недавно, случайно обнаружив их в своей книжке Петра Кирилловича Суздалева «Врубель и Лермонтов», я решил их включить в настоящие воспоминания, сохранив без поправок синтаксис и пунктуацию, так как это документ тех лет, когда я мог ещё генерировать собственные мысли, а не черпать их из необъятного моря, безусловно, более объективной искусствоведческой литературы. Итак, позволю себе выразиться…

 

«В искусстве нет непреложных истин, и то, что сегодня кажется однозначным, завтра может оказаться сомнительным, а послезавтра противоположным. В принципе, о чём угодно можно сказать что угодно и как угодно. Впрочем, и сама эта мысль не является мыслью непреложной».

«Извечный спор между физиками и лириками, между кристаллически жёсткой однозначностью и зыбкой многоплановой условностью в принципе своём некорректен и нерационален. Многообразие форм и взаимосвязей между ними допускает оба подхода к познанию мира, а оценки, даваемые тому или иному явлению – преходящи».

«Искусство как форма общественного сознания дуалистично, так как творческий акт носит, несмотря на историческую связь с эпохой и обществом, субъективный характер. Создатель произведения искусства привносит субъективное в объективное и доля первого, его роль и значимость может быть довольно велика».

«Абстрактное искусство – это не противопоставление реализму, а возведение значимости формы на высоты, с которых уже не видно содержания. С эстетической точки зрения абстрактное искусство может быть весьма позитивным. А тот факт, что в этой роли оно плохо служит сиюминутным общественно-политическим задачам – не умаляет его чисто художественной ценности».

«Помимо своей задачи – служить целям становления личности как элемента гармоничного общества, искусство имеет ещё внутреннее, атрибутивное свойство эстетического воздействия на личность, т.е. имеет цель расширить тезаурус личности, нести созерцателю эстетическое начало, обогатить его духовный мир. И в этом плане немаловажная роль принадлежит именно форме».

«Форма как средство выражения содержания, без сомнения, является вторичной, но, как средство эстетического воздействия, выступает на первый план. Форма без содержания несёт достаточную эстетическую ценность для того, чтобы абстрактное искусство имело право на существование. Ведь и безыдейное порой может быть прекрасно».

«Абстрактное и конкретное (реалистичное) начало в искусстве также равноправны, как «полезное» и «приятное» в гастрономии. Идеалом является гармоничное сочетание приятного с полезным, но ведь и в жизни, как и в искусстве, (т.е. одной из сторон жизни), иногда довольствуются лишь «приятной» стороной явления, игнорируя полезность».

«При эстетическом анализе произведения искусства целесообразно исходить из предпосылки, что многие, если не большинство абстрактных произведений, являются шарлатанством, данью моде, вернее, данью модничающим снобам, не отличающим «гармонию от фисгармонии». А ведь египетские пирамиды – классический пример гармоничного абстракционизма в архитектуре».

«Взаимоотношение цветов, тонов, плоскостей, ритмов, линий и форм может, (но не всегда это удаётся художнику), нести эстетическое начало. Как и в музыке, поверить алгеброй гармонию не удаётся. Как гаммы, так и какофония в музыке далеки от эстетического начала. То же можно сказать и о некоторых, (а может и о большинстве) абстрактных произведений».

«Абстрактная живопись ближе к музыке, чем живописи; «светомузыка для глухих» – вот, пожалуй, удачное название настоящим, гармоничным, эстетичным произведениям абстрактной живописи. Советские критики, выплёскивая помои буржуазного искусства, вместе с ними выплёскивают и ребёнка абстрактной живописи. А жаль!».

«Искусство призвано служить…» – согласен. Но, и «не служа», искусство может приносить радость. А какова социальная роль натюрморта, марины, пейзажа, портрета? Орнамента, наконец? Не притягивая за уши классовость, социальность, партийность и роль эстетики в становлении коммунистического мировоззрения, искусство не заставить «служить».

«Если прагматическое, социологическое, классовое начало в искусстве выступает на первый план (например, плакат, карикатура), то искусство делается всё более узко специфичным, утрачивает ряд присущих ему черт и приближается к рисованному пособию по социологии. Оно всё менее «искусство» и всё более «наука». Не перейти бы грань!».

«В искусстве на первом месте должно быть не «что сказать произведением», а «как сказать об этом». Но, говорить хорошо можно и о плохой погоде. От утери социальной значимости стиль такого «разговора» не должен страдать. Правда, можно хорошо сказать и о светлом коммунистическом будущем человечества и о жуке-навознике (Фабр!)».

«В искусстве М.А.Врубеля ещё многое не изучено, не понято, не соотнесено с эпохой, традицией, болезненной психикой. Несомненно одно: Врубель новатор, обладающий тонким поэтическим вкусом, индивидуалистическим подходом к миру и невольно переносящим свою внутреннюю трагедию на творения своих рук. Элементы «безумия» в произведениях Врубеля придают им специфический “шарм”».

 

Перечитал я свои мысли переходного периода из юности в зрелость и подумал: «Ох, каким я умным был когда-то.… А слова-то какие – атрибутивность, тезаурус!.. Да, с тех пор прошло немало лет, сейчас я уже, в силу возраста и разных вредных привычек, подурнел, чувствуя свою   личностностную поверхностностность, а тогда – ого-го!..»

Да, а зачёт у преподавателя основ марксизма-ленинизма я тогда еле-еле получил после двукратной пересдачи…

 

 

И вот мы снова в колхозе. Сколько бесплатных трудодней поимело государство в эти славные предзастойные годы! На этот раз мы на уборке зерновых. Основная масса работает на току. Большая компания, шум, смех… Но вот, на третий или четвёртый день доходит моя очередь поработать на копнителе. Работа для обычного мужика не особенно трудная: стоя на площадке копнителя вилами равномерно распределять падающую в бункер солому. Когда бункер наполнится – в это время комбайн подходит к ряду возвышающихся скирд соломы – нужно ногой нажать педаль, содержимое бункера при этом выскальзывает наружу и становится ещё одной скирдочкой, таких скирдочек от одного края поля до другого штук 18, потом комбайн разворачивается и идёт параллельно только что пройденному пути, и, подбирая сухие валки, завершает круг – ещё 18 скирдочек. Через два круга тебя сменяет напарник, а ты около часа можешь дремать, ковырять в носу или ловить жуков. К концу круга руки, плечи, спина и поясница у меня, например, уставали основательно, к концу рабочего дня очень сильно, а если учесть, что работа идёт в страшной пыли, состоящей из пыли натуральной, мелкой соломы и половы, и приходится в жару работать в огромных мотоциклетных очках, наморднике в виде хирургической маски, и кепке, натянутой по самые очки, то, как вы понимаете, работа не сахар. Но, услышав хорошо поставленный голос Томки Бухбиндер: «Ланжик, ты живой? Я думала – тебя два комбайнёра принесут на носилках мёртвого, или полумёртвого…», я отвечаю: «Тома, не дождётесь… Я ещё и завтра пойду, если кто уступит…».

Уступили. Я помылся до пояса. Молоденькая повариха, посмотрев на моё изящное стройное тело, сказала с горечью: «Господи, худой-то какой, как из Бухенвальда. Как его? Володя? Володя! Садись скорей за стол, кушай, я тебе погуще борщика насыплю. Покушал? А я тебе молочка наливаю. С каймачком!» Я понял, что каймачок – это вкусная жирная пенка, не понял я лишь, что каймачка и борщика погуще юная повариха насыпает всем одинаково, и сказал: «Тонечка, я такого борща не ел… очень давно, а молочка такого – так вообще никогда вкуснее не пил. Я всю жизнь мечтал, чтобы у меня такая милая жена была и так вкусно борщ готовила…» – «Володя, вы сегодня четвёртый, кто мне это говорит, да только я замужем, и у меня детки – семь, пять и три года» – «А, – сказал я, – жаль, поздно уродился…»

Назавтра повторился почти тот же разговор: «Ланжик, если ты ещё живой, то это не факт, что ты не откинешь свои красивые сандалии завтра, если доживёшь» – «Тома, не хорони меня преждевременно. Я ещё и завтра пойду, если очередной не возражает… Ой, Антонина, ты опять меня на убой вкуснятиной кормишь… И поишь… Какой же я невезучий, такая женщина – и не моя. Ужас!» – «Володя, вы очень уж худой. А вы Василя моего видели?» – «Да откуда же, Тонечка?» – «Да как же, это ж комбайнёр ваш, ну, тот, который пополнее…» – «А, – сказал я, – жаль, что я худым уродился…»

На третий день: «Ланжик, это ты? Или тень твоя? Хватит, наверное… Я считаю, что ты уже всем доказал, что ты умеешь солому ворошить не хуже аборигенов» – Минчёнок: «Ланжик, у меня душа кровью обливается – ты такой тонкий, звонкий и прозрачный, на этой грохочущей молотилке… Бррр!» Антонина: «Володя, а я вам борщика погуще насыпала…» – «Тонечка! Вкуснятина! Хоть бы поцеловать разрешила, раз замуж нельзя!» – «Володя, а мне худые не нравятся. Хорошая собака на кости не кидается…» – «Эх, жаль я не филей говяжий…»

Потом девчатам надоело острить, а я до конца месяца проработал на копнителе. Из «колхозной» жизни запомнилось ещё, что в одном конце поля, где мы с напарникам ожидали смены, стояла бочка с питьевой водой. Утром она была прохладной, к вечеру становилась тёплой, но всё равно после пары кругов без воды было нельзя. На четвёртый или пятый день я внимательно посмотрел в воду и увидел множество мелкой снующей в воде живности. Дафнии были бы крупнее. Для себя я определил видовой состав – смесь вольвокса, эвглены и инфузории-туфельки в равных пропорциях. Ощущение нависшего брюшного тифа я помню очень хорошо, но ощущения самого тифа – не помню.

 

В первое воскресенье после колхоза я пошёл на Дон. Стояли последние деньки, когда можно было купаться, не боясь околеть. Вода была прохладная и я, чтобы погреться, заработал руками почаще. Когда я посмотрел на берег – он был дальше, чем противоположный. Я решил переплыть Дон. До берега оставалось метров 20, когда на берегу появилась фигура в хаки с винтовкой наперевес: «Эй, пловец, поворачивай назад, здесь запретная зона» – «Что за зона?» – «Заборная решётка водопровода, поворачивай, или я стреляю» – «Ну, ладно.… Но, если я потону, стрелок, я буду к тебе приходить по ночам и протягивать костлявые пальцы…» – «Заходи, если потонешь…» – он повернулся ко мне спиной. Я в долгу не остался и, не торопясь, и даже не очень устав, переплыл Дон обратно. И не потонул – верите? Только замёрз довольно сильно. Растираясь полотенцем, я вдруг увидел Генку Мироненко. Он шёл с какими-то незнакомыми ребятами, такими же рослыми и плотными, как и он сам. Увидев меня, он сказал: «Привет, Вова! Ух, ты каким стал!..» – и пошёл дальше, не останавливаясь, и даже, наверное, не услышав моё ответное: «Привет, Гена!».

 

А в институте, на силомере, который руками тянешь за ручки, ногами стоя на ножках, я, неожиданно для всей группы и самого себя, «оторвал от пола» больше всех – 225 килограммов. А вот не пренебрегайте регулярной работой на копнителе! Когда у меня, лет через 18 появилась паховая грыжа, я подумал – уж не те ли поднятия рекордного веса тому причиной?

 

А вот и снова ресторан «Три пальмы». Мы в полном составе работаем челюстями. Валька говорит: «Жора, хоть бы анекдот какой рассказал!» – «Новых не придумал. Старый хотите?» – «Ну, давай хоть старый!» – «Никита Сергеевич захотел псевдоним, да так захотел, что даже выговорить сумел. Ему Косыгин говорит: «Никита, а чего ты мучаешься? Выброси из своей фамилии рычащие и шипящие – вот тебе и псевдоним!..». На этот раз мы начинаем ржать одновременно, только Жорка невозмутим.

Вот и военно-морская практика. Я получил назначение на крейсер «Орджоникидзе», стоящий в одной из Севастопольских бухт. Крейсер простоял всё время моей практики у причальной стенки. На нём велись какие-то работы по облагораживанию его внешнего вида, перед продажей в Индонезию. Само по себе пребывание на громадном военном корабле на меня произвело такое неизгладимое впечатление, что его хватило бы до конца дней. Хоть корабль и не сдвинулся во время моего на нём пребывания ни на сантиметр, и я не испытал ни бурь, ни штормов, ни морской качки, ни учебных стрельб, но острых ощущений было предостаточно. Начиная с того, что говорить приходилось не совсем на русском языке. Нужно было сообразить, что надо делать, когда к тебе обращались примерно так: «Матрос первой статьи, быстро сменить робу на форму №2 и на ют, на построение, салага, понаприсылают тут всяких…». Ну, что любой пол там – палуба, потолок – подволок, стенка – переборка, а лестница – трап, я усвоил довольно быстро. Не попался я и тогда, когда меня спросили, не хотел бы я жареных кнехточек, так как лет с четырёх знал, что кнехт – это причальная тумба. Не побежал и на шкафут, когда мне сказали, что там пробили склянки, и одному матросу склянкой ногу порезало. Но, комичных ситуаций и на мою долю досталось порядочно. Я их, в целях экономии места, опускаю. Не могу не вспомнить только, как я стукнулся головой о койку вышележащего матроса, когда, проснувшись утром, хотел сесть на своей койке. Ну, это всё равно, как если бы попытаться сделать это, лёжа в купе на багажной полке, что над входными дверями, понимаете, да?

Уже на десятый день мы с напарником освоились на корабле довольно хорошо, запомнили время и маршруты передвижения руководства по кораблю, так что умудрялись неделями не показываться ему на глаза. Тем не менее, дежурства по медсанчасти избежать не удавалось и приходилось сидеть целый день за столом и записывать всё происходящее в течение дня. Корабельный фельдшер мог делать всё что угодно сам, но вздрагивал, когда нужно было что-нибудь записать. Я не знаю, есть ли в психиатрии такая фобия, если нет, то пусть будет, по фамилии впервые её описавшего – «скрибофобия Ланга». Как-то у меня заболел коренной зуб. Дежурство было не моё, дежурил мой напарник, звали его, кажется, Анатолий, фамилия его была, кажется, Одинцов. Потом в журнале я прочитал его запись. « (Дата) (время). Обратился матрос Ланг В.Л. с жалобой на сильную зубную боль. Диагноз – кариес, острый пульпит. Под местной анестезией удалён 6-ой зуб справа внизу. Даны рекомендации».   А теперь как было на самом деле.   Толя сидит за столом. Корабельный фельдшер лежит на койке для медосмотров с газеткой, прикрывающей лицо от неяркого света лампочки под потолком. При словах меня, вошедшего: «Здравия желаю, разрешите обратиться», фельдшер медленно поднимает ноги под углом 90 градусов по Энглеру, взмахивает руками, простирая их вдоль туловища, чем смещает центр тяжести и под прямым углом согнутый, непонятно какой силой, скорее всего, Кориолиса, начинает вращение вокруг копчика так, что оказывается сидящим на койке. Широко и медленно, с взвизгом в конце, зевнув, он поднимается с койки и говорит: «Обращайтесь, а ты, матрос Толя, пиши, пиши!» – «Василий Иванович, ну, зуб задолбал, мочи нет, дай каких-нибудь капелек зубных.…И ноет, и ноет…» – «Давно ноет, матрос Володя?» – «Вообще давно, но здесь уже, на корабле, – второй день» – «Открой кингстон. Рот, говорю, открой. Какой зуб?» – «Фоф эфоф!» – я тычу пальцем в больной зуб. – «Аоууу! Гангренозный пульпит! Требуется немедленная экстракция с предварительной новокаинизацией. Матрос Володя, у тебя такой почерк хороший, ты ж помереть можешь, пойдёт инфекция в мозг и кто потом будет в журнал писать, как твоя смена. Открывай кингстон!». Он вонзает иглу шприца мне куда-то в горло, говорит: «Матрос Володя, когда занемеют губы – скажешь», и, закрыв глаза, начинает посапывать. Минут через пять Толя, обернувшись, глазами и подбородком спрашивает меня: «Ну, как?» – Я, отрицательно качаю головой, провожу пальцами по своей мышце стерно-кляйдо-мастоидеус и киваю положительно. Толик подбородком кивает в сторону Василия Ивановича и постукивает себя пальцем по лбу. Потом поворачивается спиной и громко произносит: «Апчху!!! Извините, Василий Иванович, что писать?» – «А? Ну, что занемели губы?» – «Никак нет, Василий Иванович. Ты не туда попал» – «Тоись как – не туда? А! Да, да… Здесь, говоришь, занемело. Да, да… Щас исправим». – Он ткнул меня на этот раз куда-то в язык, и с интересом принялся изучать взаиморасположение органов на моём лице. Потом спросил: «Занемело?» – «Явык ванемел, а губы неф!» – ответил я. Василий Иванович сказал: «Матрос Ланг, у тебя какая-то патология расположения иннервации. Ага, я понял. Кажется, я и правда не туда попал. Ну-ка, ещё открой кингстон. От так!» – он сделал третий укол, теперь, кажется туда. Зуб прекратил ныть, хотелось спать, одновременно хотелось смеяться и всплакнуть. – «Ну, как?» – «Феферь фофал, Вафилий Иванович, ванемело, воф эфоф вуб!» – я ткнул пальцем внутрь кингстона. Василий Иванович ухватил мой зуб щипцами, сделал зверское лицо и с трудом выкорчевал… соседний здоровый зуб. Я пощупал яму между зубами языком, потом пальцем, и завопил: «Не эфоф, не эфоф, эфо вдоровый вуб, посфавь его навад, больной вуб рядом. Фы мне федьмой вырвал, полови его навад. Фефтой воф он!» – «Да ёлки, матрос Володя, ты сплошная патология, и зубы у тебя не на месте. Куда я теперь его назад поставлю? Давай, чтоб сепсиса не было и гнойного менингита, я исправлю свою ошибку. Матрос Толя, не записывай в журнал ошибку». – Он снова сделал зверское лицо и с треском выкорчевал, на этот раз нужный, шестой зуб. «Фпафибо…двойное…» – сказал я и пошёл на свою койку поплакать и поспать пару часиков до ужина. За ужином я просидел перед кусочком сёмги с картофельным пюре, ощупывая языком яму во рту, потом выпил кофейку и снова пошёл оплакивать первую и тут же вторую утрату в череде долгих невозвратных утрат. А утром я уже сожрал весь завтрак и даже с грустью вспомнил о несъеденном прошлым вечером ужине. Молодость брала своё!

Я к тому времени постиг изумительную форму ничегонеделанья – выпиливание тонким круглым надфилем дырочек на шарике от пинг-понга. Если эти дырочки расположить удачно, то может получиться оригинальный, хотя и очень хрупкий сувенир, чем-то неуловимо напоминающий китайскую резную слоновую кость. Когда мой первый шарик был окончен, я принёс его Василию Ивановичу и сказал: «Василий Иваныч, пусть этот испорченный шарик пинг-понга напоминает тебе твоего пациента, матроса Володю – у него в ротовой полости тоже имеются непредвиденные вначале отверстия, как и в этом шарике!» – «Красиво! Слышь, матрос Володя, давай я тебе для симметрии и с другой стороны парочку…» – «Нет!!! Василий Иваныч, я второго шарика уже не успею выпилить, а то бы – пожалуйста!..»

Иногда мы делали прививки, как плановые, так и внеплановые. Другой штатный корабельный фельдшер, кажется Иван Васильевич, охотно делал всем, надо – не надо, прививки, и от каждой прививки сливал по полкубика – по кубику спиртику в баночку, на которой, на кусочке липкого пластыря была сделана чернильная надпись: «Для шпателей». За неделю в баночке накапливалось до ста пятидесяти – двухсот кубиков. В воскресенье Ваня приходил в медсанчасть с чёрной полиэтиленовой сумочкой с какой-то экзотической иностранной надписью. Когда кончался рабочий день, он доставал из сумочки алюминиевую глубокую плошку, столовую ложку и полбулки хлеба. Разведя накопленный за неделю спирт в два с половиной раза, он выливал его в миску, крошил туда мякиш от принесенной полбулки и с аппетитом ел столовой ложкой полученную тюрю. Несколько раз он предлагал угоститься мне, Толе и Василию Ивановичу. Мы, почему-то, всегда отказывались.

Памятное впечатление оставило первое увольнение в город в форме. Мы с Толей отдавали честь всем, начиная от младших матросов до старших офицеров шагов за шесть-семь до сближения. Уже под вечер налетели на патруль, который, вместо того, чтоб проверить наши увольнительные, ласково сказал: «Стажёры, не надо отдавать так старательно честь. Поравняетесь – небрежненько отмашечку сделаете – и дальше себе, вот так!» – он притронулся к причёске над ухом и, в сопровождении двух матросов, которые тоже тронули у себя над ухом, почесал по улице дальше. Век живи – век учись…

Запомнилось, как мы с Толей драили палубу, переборки и подволок в помещении   бывшего изолятора медсанчасти. Скорее всего, в нём лет восемь корабельный кок хранил картофель, причём, видимо его завезли, а потом забыли. Он сначала сгнил, потом высох, а потом мы с Толей до посинения отдирали от некогда белых переборок и палубы густой чёрный налёт, используя брандспойт с кипятком, щётки, швабры, грубую наждачную бумагу, пемзу, каустик, стиральный порошок, ветошь, хозяйственное мыло, стамеску и мой надфиль. Результатом была благодарность, занесённая старпомом в корабельный журнал. Кто не верит – может узнать в Музее Черноморского флота, скорее всего, этот журнал останется в Севастополе и будет храниться вечно.

Запомнились панорама Ф.Рубо «Оборона Севастополя», Музей Черноморского флота, Памятник затопленным кораблям, Графская пристань, поездка в Херсонес, где я на тропинке, ведущей к морю, нашёл крохотную медную монетку с изображением оленьей головы и тремя первыми буквами названия древнего города и утаил её от работников музея.

Запомнилась торжественная команда по утрам и вечерам, когда весь личный состав выстраивался на носу и на корме корабля: «На флаг и гюйс – смирно!». И звук горна, или трубы, и подъём, или спуск стяга.

Запомнился момент дачи присяги – чтение перед строем листочка бумаги с текстом присяги и поцелуем знамени – здорово зомбирующая церемония, на впечатлительных натур, вроде меня, производящая неизгладимое впечатление.

Запомнилась стирка робы – натирание её в увлажнённом виде хозяйственным мылом с последующим стремлением жёсткой щёткой соскоблить саму робу, прилипшую к металлическим частям обшивки корабля.

Запомнился поздравительный адрес с подписью командира крейсера и замполита вручённый мне торжественно в день рождения, сразу после поздравительной телеграммы мамы. Куда он запропастился, этот поздравительный адрес – я не могу понять. Не нашёл, хотя недавно, в 1999 году, убирал в своём шкафу.

Ещё запомнилось странное чувство пребывания на корабле инопланетян, когда мы в медсанчасти получили вызов к больному в один из нижних этажей крейсера, спуск с верхнего, 12-го этажа в подвал, и каждый этаж насыщен какими-то патрубками, манометрами, непонятными приспособлениями, переходами, мостиками, и чем глубже, тем становилось тише, и было с каждым этажом всё более душно. Потом больного, нуждающегося в отправке в госпиталь, нужно было поднять наверх. «Да тут нет проблем, – сказали мне. – Вы идите потихонечку наверх, а больного мы поднимем снарядным лифтом. Василий Иванович знает, где встретить». Даже мои, накаченные велосипедом ноги устали от подъёма назад на 12-й этаж. Лучше бы меня тоже в снарядном лифте. Оказывается – нельзя. Нужен специальный допуск. Вдруг я какую военную тайну узнаю. А то, что через три-четыре месяца эти тайны будет знать вся Индонезия – никому нет дела!

 

 

Прошёл ещё год. Снова лето. Приехавшая из ИЗИФа тётя Маня рассказывает, что была в Стрельне, видела дом и улицу своего детства, ходила вокруг, потом ходила в лес, в который они в детстве с мамой, тётей Асей и дядей Колей, под предводительством бабушки ходили то за грибами, то за клюквой… Я подумал, что ощущения тёти Мани похожи на мои воспоминания о Геленджике, когда всё было хорошо, а впереди огромная, как море жизнь, с её волнами и штилями, зноем и ветрами и далёким-далёким берегом под названием Будущее. Тётя Маня предложила мне поработать месяц инспектором по обследованию частных приусадебных садов в городе Таганроге на наличие калифорнийской щитовки. Естественно, я с радостью согласился.

Вскоре я уже ехал в Таганрог. Остановился в гостинице, днём проверял сады, вечером болтал с двумя девчатами, коллегами по подобной работе, которые снимали комнатку с отдельным входом, недалеко от моей гостиницы. Одна из девушек была дочерью начальника Инспекции Зиневича, другая – её подружка, в которую я влюбился с первого взгляда. Подружка мечтала стать артисткой. Свою жизнь она видела только на сцене и явно тяготилась обстоятельствами, заставляющими её находиться вне сцены. По некоторым неявным признакам у меня появилась твёрдая уверенность, что Виктория, кажется так звали эту хорошенькую девушку, совершенно лишена артистических способностей. Но, видимо, какой-нибудь мальчишка, вроде меня, вбил ей в голову противоположное. Своей задачей я поставил вернуть её в нормальную стезю. Но об этом чуть попозже. Я уже сказал, что я влюбился в хорошенькую девушку с первого взгляда, артист из меня всегда был плохой, на второй день меня девчата раскололи и началась обычная в таких случаях игра. На мне молоденькие кошечки оттачивали коготки свого женского обаяния, не переступая той черты, за которой отступать уже поздно. Я принял игру, она не шла в разрез с моими планами. Но и об этом чуть позже.

А пока я нахожу на нескольких яблонях калифорнийскую щитовку по адресу, не значащемуся в списке уже известных очагов, сообщаю об этом в местную, Таганрогскую инспекцию, а через несколько дней обнаруживаю ещё один очаг. Тётя Маня может гордиться племянником – не подвёл.

Теперь несколько строк о себе. Девчата меня довели до такого состояния, что я, глядя на веточки в лупу, видел то один, то другой профиль, или фас, и однажды, вернувшись в гостиницу, съев на ужин пару порций сосисок с горчичкой, решил перед вечерним сеансом в кино, куда я собрался пригласить девчат, предварительно купив билеты (тогда это стоило копейки), так вот, я решил минут 15 подремать. Я прилёг на кровать-диван, даже не сняв ботинок, правда я и не клал ноги на постель, как в лучших американских голливудских фильмах того времени. Едва я закрыл глаза, возникло лицо Вики, оно то приближалось, то удалялось. Потом оно обрело остальные анатомические дополнения в виде шеи, туловища ножек, ручек, всё это было красивым, нежным и не было завешено одеждой, особенно красивой была грудь с крохотными розовыми бугорочками. Мои губы потянулись к ним. В этот миг мне показалось, что её рука провела сначала по моей груди, потом опустилась ниже, ниже, одновременно приближалась к моим губам её грудь и, когда мои губы коснулись её розовых бугорков, рука её коснулась, даже не коснулась, а охватила, сжав, интимное место, и от нежной, немыслимо приятной боли я содрогнулся, просыпаясь. Я сказал сам себе: «Граждане и гражданки! Таинственная и долгожданная поллюция, о существовании которой меня неоднократно предупреждали более половозрелые сверстники, свершилась!». Какое там кино!.. Я поплёлся в душ, потом пошёл спать, пожелав себе, чтобы мне снова приснилась Вика, а она меня обидела страшно – не приснилась. Вместо неё мне всю ночь снились яблоневые веточки, по которым бегали калифорнийские щитовки в виде юрких постельных клопов на тонких паучьих ножках.

Назавтра мне не удалось выявить нового очага, хотя я и планировал. Потратив впустую целый день, да ещё напуганный собакой.… А я не рассказал ещё? В одном дворе на меня понеслась огромная собака. Мысленно попрощавшись с жизнью, я застыл неподвижно и отвёл взгляд от мчащегося на меня чудовища, как мне советовали. «Назад!.. Рекс, назад!» – кричала хозяйка, пока зверь, рыча и делая огромные прыжки, нёсся на меня, вероятно, зелёного, как листва окружающих деревьев. Подлетев вплотную, собачище схватило меня за лодыжку, не сильно, скорее нежно, как давеча Вика не за лодыжку. Подошедшая хозяйка посмотрела на меня внимательно и сказала громко, «Рекс, взять, куси!» – и псина, вся извиваясь от усилий махания хвостом, преданнейшими и влюблёнными глазами уставилась на меня. Ещё бы секунда и она лизнула бы мою физиономию. «Рекс, домой!» – сказала хозяйка и пёс с явным сожалением пошёл прочь, пару раз оглянувшись влюблёнными глазами. «Вы меня простите, я вас напугала своей собакой. Никогда не можешь быть уверенным, тот ли человек, за которого себя выдаёт.… Нет-нет! Не надо, – сказала хозяйка, видя, что я полез за пазуху за удостоверением, – Вас и Рекс признал. А я его приучила по команде «назад» бежать к незнакомым. Если бы вы вели себя неправильно, побежали бы, например, он мог бы вас и укусить, но команду «взять» и «куси» он приучен воспринимать, как «не трогай», «свой». А вы ему понравились!» – «Ага, я заметил.… А щитовки у вас, по-моему, нет. До свиданья» – «Подождите! Я перед вами виновата за свою собаку. В знак того, что вы на меня уже не в обиде, разрешите я сорву вам несколько цветков» – «Нет-нет, не надо!» – «А теперь вы меня обидеть хотите… Я ж от чистого сердца!» И хозяйка, откуда-то взявшимся турецким ятаганом, одним взмахом обезглавила огромный куст белых флоксов. «Спасибо! Первый раз мне цветы дарят…» Когда я проходил мимо веранды с довольно высокими перильцами, Рекс, положив голову между передними лапами, преданными глазами провожал меня до самой калитки.

Итак, не в самом лучшем настроении я пришёл к девчатам…

 

– Володя, что это ты такой мрачный? – спросила подруга Вики.

– Чуть собака не съела, – сказал я, – куда веник деть? Это плата за страх…

– Да подожди, придёт Вика – отдашь ей сам. Она на почту пошла, письма родителям бросить. Вон уже идёт.

– Забери цветы. Я вам обоим нёс.… Здравствуй, Вика!

– Здравствуй, Вовочка! – она поворачивается к подруге. – Ну, отнесла я, «до востребования» ничего нет. Хотела ещё…

– Вика! Посмотри, какой тебе букет Володя подарил!

– Мне?..

– А кто у нас артистка? Я, что ли? Привыкай! Тебя ждёт слава, успех, море цветов… – Вика розовеет, кокетливо стреляет в меня из глазной двустволки и утыкается носом в цветы. Подруга говорит: «Я на полчасика, мне тут нужно одно дело…» – она уходит, объясняя, какое ей нужно дело, уже не нам, а тополям у дома. Я смотрю – нос Вики от пыльцы стал жёлтым, как лимон. Но смеха у меня он не вызвал.

– Володя, так по какому случаю такой роскошный букет? Ты его правда мне принёс?

– Половину – только тебе. Вика! Сейчас я признаюсь тебе в любви. Ты внимательно слушай меня и если почувствуешь хоть малейшую фальшь скажешь просто «Пошёл вон!» Ты умеешь говорить «Пошёл вон!»?

– Я никогда никому не говорила этих слов.… Но я попробую, хотя повода ты мне ещё не давал.

– Вика, я понимаю, что мы не пара, ты слишком красива, тебя ждёт будущее, может даже не актрисы, но женщины, которую будут окружать красивые, богатые, известные люди, мужчины, они будут к твоим ногам бросать не дешёвенькие флоксы, а орхидеи и чёрные розы в бокале золотого, как небо аи. И ты забудешь какого-то Володю, которого когда-то встретила случайно в провинциальном городе Таганроге, забудешь о том что сейчас произойдёт. А теперь объяснение в любви. Вика, я тебя не люблю. Ты ещё не говоришь мне «Пошёл вон?»

– Нет…

– Вика, я ни на что не надеюсь, но я хочу чтобы ты знала. С первого дня, как я увидел тебя, я влюбился, с каждым днём моё чувство росло. Оно выросло настолько, что ты мне стала сниться в эротических сновидениях Я закрываю глаза – передо мной возникает твоё лицо, потом появляются другие части тела… Мне снится твоя обнажённая грудь с розовыми бугорками сосков…Я касаюсь их своими губам, умирая от счастья. – (Мой голос дрожит, я тяжело дышу) – Мне до смерти хочется коснуться губами твоей груди, покрыть её поцелуями. Подари мне эту маленькую радость – один поцелуй, чтобы мне было чем жить, когда ты будешь принадлежать другому. Один, холодный, мирный…

Вика поворачивается ко мне спиной, срывает с себя платье, потом лифчик и поворачивается ко мне. Она делает несколько шагов и стоит в десяти сантиметрах от моих губ. Она тоже тяжело дышит, и смотрит на меня испуганными глазами. Я говорю:

– Ты помнишь, конечно, что моя последняя фраза – из пушкинского «Каменного гостя», а предыдущие – аллюзии из Куприна, Бунина и Ремарка…. И посмотри в зеркало, у тебя нос жёлтый.… И выброси мысли о сцене – ты даже «Пошёл вон!» не можешь сказать.

– Володя.… Зачем ты так со мной?..

– Вика, запомни, большинству мужиков от баб только этого и надо.

– Чего «этого»?

– Чтобы вместо слов «Пошёл вон!» красивая девушка ему сказала: «Зачем ты так со мной?» Это почти что «Иди ко мне!» Будь добра, одень платьице. Ты слишком похожа на ту, которая мне действительно снилась. И я вправду влюблён в тебя, но я не хочу, чтобы вы с подругой делали из меня дурака. Да вытри ты нос – он у тебя в пыльце.

– Володя, если б ты только знал, какая ты сволочь…

– О! Вот теперь верю!.. Привет подруге…

Я вышел и оставшиеся полмесяца командировки к девчатам больше не ходил. А во сне грудь Вики была куда красивее, чем наяву…

 

 

И вот проползли, прошли, пролетели славные студенческие годы. Распределение. Я получаю назначение в райцентр Яшкуль Калмыцкой ССР, в 100 километрах от Элисты, столицы Калмыкии. Жорж получил направление в Бугульму, Татария. Стась – в Иловлю Волгоградской области. Валька – в самую Элисту, вместе с супругой с таким редким и редкостной красоты именем – Ада. Ещё неделя, много – две, и разлетятся птенчики из гнездышек матершинских… ну, материнских… Мы доучиваемся последние дни.

 

 

К концу шестого курса я вдруг увидел, что одна из наших тихоньких скромниц, на которую прежде и внимания не обращал, почти, только замечал, что она на Стася часто поглядывает и вздыхает, начинает наливаться девичьей красотой и прочими соками в разных положенных местах. Я нечаянно оказался во время какой-то лекции рядышком и ненавязчиво дал ей понять, что «я разбираюсь в девичьих красотах и ты, Лидочка, только потому меня ни с кем кроме Иннки, Томки, Ритки и Светки рядом все эти годы не видела, что моё сердце принадлежит… а, это зависит от того, согласишься ли ты со мной завтра, в воскресенье, покататься на велосипеде. Если да, то тебе, а если нет – то всё равно тебе» – «Хи-хи-хи-хи» – сказала Лидочка и посмотрела не на Стася, а на меня. «Так что? – ненавязчиво напирал я, – я к тебе завтра подъезжаю домой на велосипеде часиков в 10, или ты меня ждёшь у себя в садике к 11?» – «Хи-хи-хи, – сказала Лидочка, – я должна подумать» – и снова посмотрела на меня, а не на Стася, уже второй раз в жизни. В перерыве я случайно поймал на себе третий взгляд Лидочки и понял, что выбор между 10 или 11 часами уже сделан. Я не стал форсировать события, а просто подошёл и спросил «Ну, так как? Или что?» – «Хи-хи-хи, – сказала Лидочка, – я должна спросить у папы» – «Так разумеется, – сказал я, – кто бы тебя без разрешения папы посмел на велосипеде катать? Хочешь – я вот так прямо завтра и спрошу у него часов в 10?» – «Хи-хи-хи, – сказала Лидочка, – я сама спрошу, а ты подъезжай к 10 часикам – я выйду и скажу, можно или нет…» – «Ну, ты у меня умница, – сказал я, – чего я, старый пень, раньше не понял, какая ты умница, шесть лет потерял…» – «Хи-хи-хи» – сказала Лидочка и взглянула на меня в четвёртый раз в жизни…

 

Хорошему бильярдисту нужно знать геометрию и тригонометрию, баллистику и кабалистику! Хорошему бабнику – физиогномику, физиологию, психологию и психопатологию. На Лидочкином лице можно было прочесть всё – от семейного положения до планов на ближайшее и отдалённое будущее. Она вышла из дома такой сияющей, что я понял – она моя на всю оставшуюся… до вечной разлуки неделю. Я времени не терял, посадил Лидочку на велосипед и мы понеслись по проспекту Стачки к путепроводу через железную дорогу. Ветер свистел в ушах. Лидочка тоненько попискивала от восторженного ужаса, или от ужасного восторга. Потом мы медленно пешком поднялись, болтая, назад к дому и Лидочка пригласила меня к себе в садик. Я сказал:

«Что ты, Лидочка… Я должен раньше спросить у мамы.… Завтра часиков в шесть вечера ты выходишь, и я тебе сообщаю о мамином решении… Ага?» – «Ага…»

 

Вскоре я, используя уже известный читателям метод тестирования, выяснил, что в делах сексуальных Лидочка на порядок менее осведомлена, чем я. Это не Тома Бухбиндер с её «Мужчиной и женщиной». А поскольку мои познания были близки к нулю, мне ведь не дали почитать эту полезную книгу, я решил поделиться всем, что мне известно с Лидочкой. Чередуя баланду с как бы невзначай задаваемыми вопросами, я исподволь выяснил, что мне можно, а чего нельзя по морально-этическим соображениям. Рассказывая что-то смешное, я вдруг остановился на полуслове и сказал: «Лида, я сейчас умру…» – Уловив стремление Лидочки бежать к ближайшей телефонной будке, чтоб вызвать «скорую помощь», я окончил фразу «…если ты меня не поцелуешь». Я никогда не видел, чтобы девичье личико так быстро переходило от выражения бесконечной грусти к столь же бесконечной радости. От избытка последней Лидочка влепила мне первый поцелуй в нос – ну, я же не виноват, что он у меня так торчит? – потом, поняв свою ошибку, она поцеловала меня в щёку и спросила: «Теперь не умрёшь?» – «Лидочка, ты возродила меня к жизни. Минут на пятнадцать. Так как ты меня назвала?» – «Володечка…Вовик… Вовочка.… А как мама тебя называет?» – « А когда как, то сокровище моё ненаглядное, то наказание моё божеское, а по имени – то «Владимир, не смей никогда этого делать», то «Володёнок, ну какое ты у меня чудо»… Ты мне лучше вот что скажи, где ты так хорошо целоваться научилась – у меня прямо мороз по коже, мурашки прямо – о, вот ещё одна!» – я показываю Лидочке бегущего по руке муравья, но не сообщаю, что только что сам незаметно поймал его не спинке скамейки и посадил на руку. Лидочка хохочет, а я делаю скорбное лицо: «Вот тебе смешно, а ты знаешь, что у меня с сердцем творится? Послушай» – Я подставляю грудь и нежно пригибаю голову Лидочки к своей рубашке. – «Нормально стучит, – говорит Лидочка, – у меня тоже так…» А мне только этого и надо. Не дав девочке опомниться, я припадаю ухом к её девичьим плотненьким грудкам и, как бы ища место, где лучше слышно, вожу ухом, нежно цепляя бугорочки сосков. Я слышу изумительно приятный запах бархатцев… Я слышу, что Лидочкин пульс с 60 вырос до 80. Я продолжаю очень осторожно трогать щеками и ушами грудь девушки и – вот награда: пульс 90 и громкий шёпот: «Володька, какое ты у меня чудо…» Я крепко целую лифчик и пытаюсь зубами отвернуть кусочек. «Во-ло-денька…» – голос Лидочки дрожит. Вдруг она одной рукой лезет себе за спину, а другой срывает лифчик – вот это подарок судьбы. Так даже Танечка Летковская сделать не догадалась. Я покрываю поцелуями груди девочки. Мне необыкновенно приятно: я знаю, что я первый, кто трогает их губами. У меня никаких сомнений, что я не последний, но это неважно. Я знаю каким-то шестым, седьмым или восьмым чувством, что много лет ещё, когда мужчина будет целовать её грудь, она будет вспоминать этот первый поцелуй. «Ты у меня чудо, Воло-денька» – говорит девочка и я рискую на следующий шаг. Запустив руку под юбку, я глажу бедро девочки, от колена до пояса. У меня у самого пульс под 100, но я держу себя в руках – я старший, я наставник, нельзя испортить девочке этот вечер.… Вдруг Лидочка оторвала мою голову от своей груди и стала целовать в губы, неумело, но с таким чувством и жаром, что на миг я прекратил всякие действия, только запахнул платьице на раскрытой груди девочки. Потом запустил руку в волосы Лидочке. Хотелось сказать «А кто это у нас давно не стригся?», хотелось укусить девочку, в то же время хотелось быть очень нежным. Я почувствовал, что и у меня соски затвердели, я прижал девочку к себе. Хотелось быть всё ближе к ней, я встал, встала со скамейки и Лидочка. Голова её была на уровне моего подбородка, я поставил Лидочку на бордюр, сам встав на дорогу. Так мы были одного роста. Я ещё раз услышал «Воло-денька», прижался грудью к грудям девочки, запустил одну руку в волосы девочке, прижимаясь губами к её губам, другой рукой провёл по спине до ягодиц и привлёк к своим чреслам стараясь, чтоб Лидочкина нога оказалась между моими ногами а моя – между её. «Воло-денька, родной, держи меня… крепче, я сейчас… в обморок…». Я прижал её крепче, закрыл рот своими губами, и почувствовал как содрогается от первого в жизни оргазма хрупкое Лидочкино тельце. А через секунду и я, сжав между своими ногами Лидочкино колено, испытал немыслимое блаженство. Мне казалось, что в этот миг ничто меня не оторвёт от этого девичьего колена. Такое со мной случалось уже третий раз в жизни. Я перевёл дух и посмотрел на Лидочку – она тоже понемножку приходила в себя, пыталась надеть лифчик, но, видно, не сняв платья, этого сделать бы не удалось. «Володенька, это была любовь?» – «Лидочка, девочка моя маленькая, откуда я знаю? Я знаю, что мужики любят баб, а бабы мужиков, я знаю что оба пола стремятся к испытанию такого чувства, что физиологически эта радость близости нужна для продолжения рода. И я знаю, что ты мне стала близка и дорога, мне с тобой очень хорошо было всегда, особенно хорошо – десять минут назад. Любовь ли это? Наверное, составная часть её. Ты скоро уедешь в свою Тулу, я в свой Яшкуль. Наверное, ты выйдешь замуж, да хотя бы для того чтобы испытывать ещё и ещё подобные ощущения. Женюсь и я для того же. Я тебя не забуду… «Володенька, я у тебя не первая…девушка?» – «Девушка – первая!» – «Я поняла, Володенька.… Спасибо тебе!» – «Да это тебе спасибо, Лида. Причём огромное. Ощущение твоей груди на своих губах я пронесу через долгие годы. Это ощущение у меня первое…» – « Я поняла, Володенька… Я бы сказала тебе: «Возьми меня сейчас всю, я хочу этого», но отец меня убьёт, а потом, чего доброго, и себя…» – «Лида, ты чудо, дай-ка я тебя ещё поцелую, немножко по-другому» – и я поцеловал девочку, как целуют иногда маленького, хорошенького котёночка.

 

А на следующий день к нам домой, вернее, ко мне домой, так как мама была в командировке, пришёл Лидочкин отец. Где он узнал мой адрес? – его, по-моему, даже Лидочка не знала, – но это неважно. К сожалению, его имени-отчества я не помню. Я, чисто условно, назову его Иван Иванович. Он начал так:

– Я не знаю что вы сделали с моей дочкой, но она сама не своя – то сестре на шею кидается, то ревёт. Третьего дня она просила меня разрешить ей покататься на вашем велосипеде, назвала ваше имя и фамилию. Или с вами покататься, ну, словом, я разрешил ей. Два дня тому назад она отпросилась погулять. Я сказал ей: позови молодого человека к нам, познакомь нас с ним, она заявила, что вы без разрешения своей мамы к чужим людям в гости не ходите. Вчера пришла сама не своя. Вы можете объяснить, что между вами произошло?.. Вы молчите?

– Нет, уважаемый Иван Иванович, – я не понимаю, что именно вы хотите от меня узнать. Из литературных источников, мне известно, что отцов больше всего пугает добрачная потеря дочерью невинности, так вы успокойтесь, ваша милая дочь – это я без иронии говорю, так же невинна, как и пять дней назад. Если вас интересуют подробности, за какую руку я её держал, помогая, скажем, на велосипед сесть – это, я думаю, она вам сама расскажет, или сестре, а та уж с вами поделится.

Видя, что Иван Иванович что-то ещё хочет спросить, и, заметив, какой отцовской болью наполнены глаза пожилого человека, я сказал:

– Ну, поцеловал я вашу дочь. Не более того. – И прибавил: – Видно, она к такого рода ласке была непривычна.

– Да, – сказал Иван Иванович, – мы с матерью растили дочерей в строгости. Мы не разрешали дочерям целоваться с кем попало…

– Иван Иванович, предоставьте вашей дочери самой решать с кем ей целоваться. Она меня знает дольше чем вы и, видимо, справедливо решила, что я – не «с кем попало».

– А где же вы были все шесть лет?

– Иван Иванович… Можно вас спросить?

– Да, пожалуйста.

– Вам легче бы было, если бы мы целовались с первого курса? – видя, что он молчит, я прибавил: – Можете считать, что мы до шестого курса были детьми, а теперь стали взрослыми. Мне ваша дочь очень нравится, получи она распределение туда же, куда я, пожалуй, я бы попросил у вас руки дочери. К сожалению, мы едем в разные стороны…

– Да, я понял, всё, что мне нужно было, я услышал. Ну, всё.… До свиданья. Желаю вам того, что в таких случаях желают, успехов в работе, что ли…

– Спасибо, Иван Иванович, всего и вам доброго… – сказал я, хотя, если по-честному, то мне хотелось сказать: «И вам не кашлять!»

 

На вокзале, недалеко от главного зала, расположилась будочка тира. Я подошёл: «Сколько пулька стоит?» – «Двадцать копеечек…» – «Пяточек, пожалуйста» – я протянул рубль и оглядел стенку с зайчиками, уточками, самолётами и кораблями. Мишени были довольно крупные – можно было дисквалифицироваться, если палить по таким сковородкам. Выше всех располагалась мельничка, с такой маленькой мишенью, что если бы в неё стрелять в тире у Пугачёва, была бы «центровейшая» десятка. Не мудрено, что вокруг мельничной мишеньки было чисто побелено, только одинокий след от пульки был виден сантиметрах в трёх от мишени, тогда как вокруг других мишеней было много следов от пулек. «А мельница работает?» – спросил я у хозяина тира. Он посмотрел на меня снисходительно и ответил: «Взводится автоматически, но вы лучше по зайчикам стреляйте – попасть легче. Только не в самого зайчика стреляйте, а в чёрненький кружочек. Винтовка центрального боя». Я встал в стойку. Такого удобства у Пугачёва не было – бедро упирается в стойку, обе руки тоже, как в положении «лёжа». Я поглядел на мушку – даже не колышется. «Ну, думаю, я вам сейчас покажу зайчика!». Правда, я не знаю сноса, а никаких регуляторов, чтобы корректировать прицел нет. Я тщательно выцелил одинокий след от пульки, немногим меньший по размеру, чем мишень мельницы, и плавно нажал на спусковой крючок, не закрывая глаз. Мушка не колыхнулась, спуск был лёгкий, второй след от пули появился ещё в паре сантиметров от первого. Тировщик посмотрел на меня ещё более снисходительно, но не сказал ничего. Я перезарядил винтовку, прицелился в пустое место на стене в двух сантиметрах от мишени, но с другой стороны и плавно… Мельничные крылышки завертелись сначала бесшумно, потом с нарастающим звуком падающей авиабомбы, потом затарахтели, как пулемёт «Максим» в кинофильме «Чапаев», и, плавно замедляя вращение, остановились. Я посмотрел на хозяина тира, встретил изумлённый взгляд квадратных глаз.… Когда мельница затарахтела в четвёртый раз, глаза у хозяина тира были семиугольные, а нижняя челюсть отвисла. Он переводил взгляд с мельнички на меня, но ничего не говорил. Сказал я: «Спасибо!.. Снос на два сантиметра, на два часа» – и вышел. Я был собой доволен – четыре «центровейших» десятки подряд…

 

Через неделю я впервые в жизни летел на самолёте. Это был двухместный пассажирский самолёт Чехословацкой компании «Аэрокобра». Я был единственным пассажиром, занимавшим сразу два сидения. Передо мной, как в легковой машине на передних сиденьях расположились пилоты. Я помню цену билета – 25 рублей, что составляло одну девятую обычной студенческой стипендии. Я помню мой вопрос лётчикам – неужели это окупается: из-за четвертного гонять машину с двумя пилотами?

Мне ответили, что конечно нет, но государство все убытки покрывает и аэропорты в накладе не остаются. Минут через сорок я уже стоял на Калмыцкой земле. О, Русская земля, ты уже за холмом!

Погуляв немного по столице Калмыкии, Элисте, я сел в рейсовый автобус «Элиста – Астрахань» и ещё засветло прибыл в пункт распределения, в посёлок Яшкуль, районный центр с числом жителей менее трёх тысяч и единственным двухэтажным домом, возвышавшимся среди одноэтажных домиков. Было 31 июля 1962 года, 17 часов 12 минут, когда я впервые увидел стройную красивую девушку, в числе двух других и одного юноши встречающих автобус. Выйдя из автобуса, я завистливо оглянулся, кого же встречают эти молоденькие девчата? За мной никто не выходил…

Уже через пять минут я знал всё главное, что мне нужно было знать. Оказалось, что красивую девушку зовут Рая, юношу – Митя, ещё одну девушку – Люся, другую Оля, что все они живут в двухэтажном доме, специально выстроенном для молодых специалистов, что в доме есть комната для нас с Митей, а скоро, как только окончится отделка второго дома, учителя отселятся в него, и у медиков будет комната отдельная. Узнал, что Митя – терапевт, Рая – стоматолог, вода – в колодце-бассейне с крышкой посреди двора, привозная, уборная – на улице, в 15 метрах, вывозная, столовая – в 250 метрах, санэпидстанция – в 300 метрах, поликлиника – в 200 метрах, больница – в 217 метрах, кинотеатр – в 150 метрах, почта – в 50 метрах, Рая – в 3 метрах по вертикали и в 5 метрах по горизонтали. У меня была «вторая полка» – мы с Митей жили на втором этаже.
Вечерами мы собирались, как в центральных районах Руси, на посиделки, правда через месяц стали собираться пореже, раз в недельку, а через полгода и вообще раз в месяц – появились личные интересы, дела и прочее. Только с Раей и с Митей мы по-прежнему встречались ежедневно, стараясь, каждый по-своему, завоевать расположение девушки, у которой с каждым днём открывалось всё больше положительных черт. Ну, как мы с Митей боролись за своё счастье, вам когда-нибудь прабабушка расскажет. На моё счастье, Митя был типичным флегматиком, и там где он только собирался что-нибудь сказать или сделать, уже говорил или делал я, типичный холерик. Честно скажу, правнуки, не почувствуй я, что ваша прабабушка слегка заинтересовалась вашим прадедушкой, я бы уже пустил в ход и дымчатый горный хрусталь, и бессонные ночи изнывания от неутолённой страсти страдающего от безответности сердца, и эротические сны, в которых мне снилась бы точёная прабабушкина фигурка… Я думаю, что решение Раей было принято после того, как я дал приехавшей меня проведать маме слово – до Нового года не брать в рот ни капли спиртного, и держал слово, даже будучи в компании с молодыми холостыми ровесниками. А до того.… Но это у прабабушки узнаете, чего же я сам на себя клеветать буду, будто я ежедневно, идя на работу и возвращаясь с работы, заглядывал в киоск и выпивал по пол-литра вкуснейшей бражки, которую варили из конфет и повидла, мною же запрещённых к реализации из-за потери качества в виде побития конфет шашелем или забраживания бочки с повидлом, вследствие чрезмерного разведения водой, привозимой из сомнительных водоёмов. Однажды, ещё до приезда мамы в гости, основательно набравшись, я вспомнил, что Рая жаловалась, что у неё жёсткая подушка, взял свою, мягкую, и пошёл на первый этаж. Меня не пустили. Я сказал: «А почему? Я же не ночевать! Забери подушку, поцелуй, скажи: «спокойной ночи!» – и я уйду. Ну, хорошо, не говори: «спокойной ночи и я уйду» – только забери подушку и поцелуй! Нет,… поцелуй не забирай… только подушку. Понятно… противный и вредный.… Как муха…»

И я ушёл на «вторую полку», крайне обиженный неприятием моего чистосердечного порыва. От обиды меня стошнило, едва я добрался до своего холостяцкого матрасика. Успела мелькнуть мысль: «Хорошо, что не на матрасик…»

 

Первой мыслью утром была: «Хорошо, что не у Райки… Хорошо, что не пустила.… Вон сколько натравил. Как дядя Коля, когда однажды выкушал бутылочку моего пойла, настоянного на листьях скумпии… Что ж я вчера нёс?.. Нет, что подушку нёс – я помню, я не помню что я говорил… Мама рóдная, вдруг чего по-матушке нёс.… Надо извиняться идти… Что у нас сегодня, понедельник? Ой, дядя Коля, бедный, как я тебя понимаю, как бы мне сейчас огнетушитель пригодился.… Ой, нет, кажется, сегодня воскресенье… Я пошёл.… Нет, сначала всё-таки помыться, клыки надраить, причесаться… так… пошёл.

Меня пустили.

– Рая, я чего пришёл… Ты чего меня вчера не пустила?

– Володя, ты пьяный был. Сильно. Я пьяных не люблю.

– Понимаю – противный и вредный, так я ж не ночевать шёл. Взяла бы подушку – я б и ушёл…

– Володя, я ж тебе сказала, был бы ты трезвый – я бы пустила, а пьяных я не люблю.

– А трезвых?

– Трезвых – смотря кого.

– Рая, Раечка, да на что мне «смотря кто», я тебя про себя, любимого, спрашиваю.… Так как, Рая?.. Молчишь? А я так только про тебя и думаю, как мы с тобой вместе, в ритме танго, тесно прижавшись друг к другу, прошагаем сквозь тернии к звёздам, и необъятная ширь раскроет нам свои объятия, как мы навстречу друг другу, и все вокруг будут с завистью смотреть на меня: «Ух ты, какую бабу отхватил!..» И будут глотать завистливую слюну.… А Челнокова любишь?.. Ну, чего ты так удивлённо на меня смотришь? А, может ты Дмитрия Фёдоровича любишь? А что – он мужчина видный, и профессия подходящая… Представляю – ты в своём Дивном будешь выдирать пациентам зубы, а он вставлять… Да не смотри на меня так…Так как?

– Что «так как»?

– Митьку… Митек любишь?

– Нет…

– Урррра…! А меня?

– Володя, тише, Колю с Любой разбудишь…

– Разве они уже спят… счастливые?

– Володя, они ещё спят… Счастливые…

– А почему мы с тобой не можем… быть счастливыми? Так ты не ответила: а меня?

– Что «а меня»?

– Любишь?

– А ты меня?

– С 31 июля, с 17 часов 12 минут…

– Ну, сядь рядышком…

Я подсел вплотную к вашей прабабушке. Она положила свою руку на мои колени… Почти на колени… И неизъяснимое блаже… Так. Подробности вам расскажет сама прабабушка, если найдёт нужным. Кто спросил: «что такое «подробности»?» Это ты, мой любознатненький? Вырастешь – узнаешь!

 

Назавтра Рая поехала в командировку в Хулхуту, санировать ротовые полости аборигенов. Я позвонил с работы и сказал: «Я без тебя умру. Жди вечерним автобусом». Доложив главврачу лечобъединения Нурдуде Шарафутдиновне Бадретдиновой, что я выезжаю на четыре дня в командировку в Хулхуту, купив на дорожку килограмм «Золотого ключика», я отправился к любимой. От волнения три последние конфеты я,   по-моему, съел с фантиками. Когда произошло то, о чём подробно расскажет вам прабабушка, если захочет, я сказал: «Рая!.. Райка!.. Ты мне можешь не верить…, но ты у меня первая… женщина.… Нет, я, конечно, знал ещё с семи лет…, откуда дети берутся, а с восьми, как от беременности предохраняться…, но всё только теоретически. Кстати, о детях… Ты не предохранялась.… Если ты забеременеешь, мы с тобой распишемся в тот же день… А если нет, то, как бы я тебя не любил – я себе жизни без ребёночка не представляю. Я думаю, у нас будет Наташка. Я с девяти лет решил, что мою дочку будут звать Наташка. Роди мне Наташку!» – «Володечка.… А если мальчик родится?» – «Райка, солнышко, это будет ещё лучше, тогда это будет Алёшенька…» – «А если ребёнка не будет?» – «Раечка, ласточка, тогда мы будем жить в гражданском браке.… Или усыновим какого-нибудь калмычонка… Рая, заинька, я ещё хочу ребёночка поделать…» – «Ну, иди ко мне…»

Эти четыре дня в Хулхуте были нашим медовым месяцем.… Во всяком случае, для меня, так как в эти четыре дня я выполнил обычный месячный план. Были проверены и магазин, и парикмахерская, и больничка, и условия труда чабанов в кошаре. Был составлен план противоэпидемических мероприятий, разработаны оздоровительные мероприятия.… Уезжали мы из Хулхуты рейсовым автобусом «Астрахань-Элиста», сидя на заднем кожаном сидении. Рука моя невольно тянулась к груди любимой женщины. Её рука лежала у меня на коленях.

 

Как тянулись часы на работе.… Пришлось кое-что делать, например, убрать в подвале санэпидстанции, в результате чего было вывезено 54 тонны мусора… Да нет, дорогие читатели, я просто забыл между двумя цифрами запятую поставить, так что не пугайтесь. Ещё я твёрдо решил организовать при санэпидстанции химико-бактериологическую лабораторию. Поставив вопрос перед Нурдидой Шарафутдиновной Бадретдиновой о необходимости выделения помещения и решения кадровой проблемы, я бежал домой к любимой, которая уже жила в соседней комнате, поменявшись с Митрофаном «квартирами», и мы с ней предавались тому, чему обычно предаются молодожёны – перестановкой мебели, строительством планов на будущее и обсуждением вопроса чьей маме мы раньше скажем, и скажем ли вообще о том, о чём в старину обычно сами родители говорили своим чадам. Близилась осень, моросил редкий в этих местах ливень, в течение половины рабочего дня превративший центральную улицу Яшкуля в аттракцион «удержите равновесие на скользкой неровной глинистой бугристой поверхности всхолмленного ландшафта, покрытого отдельными неглубокими ямами». В одну из таким ям я вступил… Мне вообще везёт – то в комсомол, то в яму… Короче, жидкой грязи набрал в сапог. Когда я явился к нам в гнёздышко, Рая сделала попытку стянуть с меня сапог. Я сказал: «Рая, это принято только в купеческих и мелкопомещичьих семьях. Не делай этого никогда. И ещё: не вздумай мне сапоги чистить, а также стирать мои носки, трусы и носовые платки. Всё остальное – разрешаю!» – И я сделал милостивый широкий жест. Когда я сам снял с себя сапоги, размотал портянки и снял залапанные жидкой грязью штаны, оказалось, что глубже я не перепачкался, и я так хочу именно сию секунду поделать ребёночка, что мы не успели добежать до Раиной кровати и упали на мой матрасик, с которого в процессе производства ребёночков сползли, забыв, что полы деревянные, а под нами живёт пожилая чета калмыков, буддистов по верованиям, и наделали столько шума, сколько не делают в марте коты на железной крыше, а пожилая чета решила, что или в нас вошёл шайтан (как он мог войти одновременно в обоих?), или у нас коллективный эпилептический припадок. Бедной Рае пришлось потом извиняться и что-то придумывать, но я не возражал – это ж не сапоги мыть…

 

А Калмыкия преподносила сюрприз за сюрпризом. Однажды я задержался в однодневной командировке по своей вине. По дороге в Тавн Гашун я попросил шофёра дать мне руль. До этого моя автоводительская практика состояла в трёх коротеньких эпизодах на дяди Колиной машине вдалеке от людных трасс и милицейского ока. Водитель сказал: «Леонидыч, да дай тебе бог здоровья, я хоть подремлю полчасика» – и, пересев на заднее сиденье, отключился. Аhа!.. Щас!.. Полчасика!.. Расстояние в пятьдесят километров водитель, может быть, и проехал бы за полчасика, но за рулём сидел я. Хоть вокруг не было на десятки вёрст ни столба, ни деревца, ни кустика, ни милиционера, я шёл со средней скоростью 16,66666666666666 километров в час и прошёл весь путь за сами знаете сколько часов. Генка, папа счастливый, калькулятор далеко? А, вон Лёха уже вывел калькулятор на экран, по-моему, составляет программу, чтобы она сама, без нажатия кнопок, поделила 50 на 16,66666666666666. Сколько там получилось? Ровно 3? Надо же!.. А от 3 часиков отнять полчасика? По-моему, Генка уже без калькулятора правильно решил – три с половиной. Вот на столько, или почти настолько, я в этот день опоздал к своей любимой. Зато – сюрприз первый, хотя на обратном пути, в темноте рано наступившей октябрьской ночи за рулём сидел штатный водитель, он, по-видимому, заблудился, потому что вместо редких огоньков Яшкуля перед нами сверкала многочисленными яркими огнями Элиста, ну ведь не Астрахань же? До той ещё два часа такого полёта в «Аэрокобре», только и того, что колёс четыре, а не три и крылышек нет…

– Нравится? – спросил Вася.

– Куда ты завёз меня, Василий?

– Одиннадцать километров от Яшкуля, – ответил Вася и, увидев мои изумлённые зрительные анализаторы, хлопнул себя обеими руками по коленям. Машина при этом сама вошла в плавный поворот, и, выйдя из него, плавно вошла в другой, в противоположную сторону. Будто это я на своём велике управлял поворотом, отклоняя колено. Я могу поклясться, что Вася ни руками, ни ногами, ни чем другим, руль не трогал. Да он и не вращался. Потом Вася снова взял руль в руки.

– Леонидыч, так ты ещё не видел? Это ж сайгаки. Это у них глаза горят, как катафоты. До них километров пять.

– Обалдеть можно… (Это я в переводе)… Вот так сюрприз Калмыкии. Никогда не думал, что глаза могут гореть так ярко.

– Да, Леонидыч, самое интересное, что они сейчас ничего не видят, кроме наших фар. Можно подъехать к ним на сто метров и бить выборочно, а можно и вообще не стрелять. Стадо бежит на свет фар, сворачивая буквально в десятке метров от машины. Скорость стада – километров восемьдесят в час. Если в это время фары выключить – штук шесть-восемь об бампер или радиатор навернутся – и столовая на неделю обеспечена мясом. Так что ты, когда обедаешь – смотри, чтобы тебя вместо говядины сайгачатиной не накормили. Хотя, тебя не накормят – ты инспектор! А другого кого – за моё будь здоров! И на зайчиков так охотимся. Идёт машина по целине, поднимается косой и несётся в свете фар. Машина замедляет ход – и он замедляет. Машина остановилась – и он тоже, выходи – он сидит в десяти метрах и тебя не видит, спокойненько на мушку его, да так, чтоб шапку не попортить, выцелишь – и привет семье. Вот и приехали…

– Ну, спасибо Василий, и что до дома довёз, и что руля давал…

– Да не за что! Я хоть поспал трошки…

Ой, как я соскучился без своего зайца. Зайка, слушай что я видел. Я начинаю рассказывать, а Зайка, оказывается всё это чуть не с детства знает, ей брат Володя и рассказывал, и показывал – он сам шофёр, и часто возил сестрёнку по степным просторам,

А та и рада, хоть мать не заставит огород полоть, или грядки поливать…

– Ты лучше скажи, почему так долго, неужели столько работы?

– А тебе Володя не давал никогда баранку крутить?

– Давал. Проехала как-то метров сто…

– А быстро ехала?

– Я поняла, Володечка, это значит ты за рулём – поэтому на два с половиной …–

Генка, это ты насчитал три с половиной? Смотри, судья узнает, что ты так считаешь, ни одного дела с финансовыми махинациями не доверит защищать, только мелкие кражи или гражданские процессы.… Ну и что ж, что я сказал «правильно» – я пошутил!

– Зая, я соскучился…

– Пойди, вон от твоей мамы письмо пришло, прочтёшь, поужинаешь, а потом посмотрим, соскучился или нет.

 

Мама написала, что она соскучилась, и у неё накопилось несколько дней отгулов, и она приедет тогда-то, билет до Элисты на такое-то число.

– Рая, встречать вместе пойдём? Я уже в основных чертах маму с ситуацией познакомил. Считай, что она едет знакомиться с невестой.

– Ой, кошмар, это ж мне надо марафет навести, хоть завивку сделать, что ли.

– Рая, ты у меня и без завивки красавица. Вылитая мисс Чехословакия-30. Я красивей зубок, чем у тебя вообще никогда не видел…

– Это правда. Наш преподаватель такой-то, сколько раз говорил студентам нашей группы: «Посмотрите, как выглядит правильный прикус. Сребная, откройте рот и покажите всем правильный прикус»

– Рая, у тебя грудь божественная, как у богини Афродиты. Тебя педагоги не заста…

– Володя, у нас анатомия была в пределах полости рта…

– Ну, слава богу… – и я нежно поцеловал неизучаемый стоматологами предмет.

 

По роду работы я должен был периодически проверять санитарно-гигиеническое состояние местного интерната, в том числе снимать пробу пищи. Считалось, что таким образом можно предупредить пищевые отравления, и значительно снизить количество случаев попадания на стол интерната недоброкачественной пищи, сроки реализации которой либо подходили к концу, либо вообще истекали. Однажды, снимая пробу, я спросил: «Что за мясо сегодня в меню? Какое-то сладковатое…» – «Паравильно говоришь, доктор, это сайгака, очень хороший мясо, сладкий.– Директор интерната вкусно чмокнул свои сложенные жменькой три пальца. – Не то, что свинья. – Он поморщился и брезгливо вытер свои пальцы о халат. – Доктор, а ты не хочешь кушать в интернате? Зачем столовая ходишь, надоело наверное. Ты не думай бесплатно кушать, вот расценка меню раскладка на обед. Дешевле, чем столовая, да, а заодно и повара пугать будешь, чтобы готовил вкусно…» – Я подумал и согласился.

 

 

Я проверяю бойню. Корову, к обоим рогам которой привязаны верёвки, подтягивают к дюжему мужику с кувалдой, которой он хорошо отработанным ударом бьёт животное в лоб, между рогами. В этот миг из коровы сзади выливается её содержимое, литров пять. Молотобоец подходит к корове, которой не дают упасть, подтягивая за верёвки, и быстрым движением острого ножа, перерезает ей сонную артерию, при этом изливается литров пять крови. Смесь, по дороге перемешавшись, вытекает наружу через специальный сток, которым кончается жёлоб, идущий через всю бойню. Вытекшая смесь течёт по лотку, по обе стороны от которого стоят два десятка бродячих собак. Они жадно лакают и насухо вылизывают лоток. Одно животное – чёрное с белыми глазами мне знакомо – это оно пугает женщин, ночуя в дамском отделении нашего надворного туалета. Я от этого зрелища чувствую дискомфорт и покидаю бойню, даже не составив акта.

 

 

Мне запомнилась ещё одна встреча в Калмыкии с очень интересным человеком. Это была дочь начальника почты. Звали её Люся Лиджиева. Внешне она прогадывала по сравнению с моей Раей, с Ромашовой и даже с «нашей» Люсей, чью фамилию я запамятовал. Кроме того, у неё было что-то с позвоночником и она носила корсет. Она, как и я, собирала открытки, и, кажется, на этой «филокартической» почве мы и познакомились. Коллекция Люси уступала моей, но одной из её открыток в моей коллекции не было. Я выклянчил эту открытку. Правда, взамен я подарил Люсе две или даже три из своих дублей, но не в этом дело. На обороте Люсиной открытки простым шифром, заменяющим букву условным значком, было написано несколько строчек. «Ага, – подумал я, – вот мы сейчас и узнаем девичью тайну, это так волнует.… А потом мы этим же шифром напишем что-нибудь этой девочке, и это будет только наша с ней тайна». Я вам уже говорил, что с детства обладал аналитическим умом, мало чем уступающем таковому сэра Шерлока Холмса? Не говорил? Это из-за моей врождённой скромности. Ну, теперь считайте, что невольно вырвалось. Применив метод статистического анализа, вкупе с аналитической статистикой, я, разумеется, – кто бы сомневался? – расшифровал девичью тайну, и теперь, в силу своей сволочности, всенародно публикую её. Вот что там было зашифровано:

«Однажды, на ноже карманном

Найдёшь пылинку дальних стран,

И мир опять предстанет странным,

Закутанным в цветной туман…»

(и подпись автора, которого я забыл)

 

Несколько раз мы встречались с Люсей. Я как-то поделился с ней своими планами на ближайший год, и мы обменялись адресами. Конечно же, я, раззява, адрес потерял вскоре. А потом у нас была ещё одна встреча. Но о ней позже.

 

– «Леонидыч, мы с Васькой послезавтра хотим на лиман съездить, рыбки половить. Поедете с нами?» – «С удовольствием, дядя Миша. По дороге только проверим кошару, чтобы бензин списать по закону».

Василий и дядя Миша ждали меня около столовой, как договаривались. «Леонидыч, сегодня прохладно, надо для сугреву…» – Василий поставил на стол бутылку с надписью «НАРЗАН». Дядя Миша набулькал полстакана. Василий сказал: «Да что, Леонидыч не мужчина, что ли? Лей полный!» – «А себе?» – «Что вы, Леонидыч, мы ж за рулём!» – «Ну, тогда за ваше здоровье!» – Я лихо опрокидываю стакан «эрке» и закусываю блюдом «шулюн-махтаган». Разумеется, ни на какую кошару мы по дороге не заезжаем, потому что я не только акта не напишу, а даже слова «кошара» не выроговю… Ну, не выгоровю… не вывогорю…Вот! До лимана около часа езды. Или двух? К концу пути я почти протверзел… ну, стал вполне тверзым… Тревёзым! Я даже самостоятельно разделся почти до трусов и прямо в брюках и сандалиях. … Нет! Я совсем не пьяный, хорошо, сниму брюки, я уважаю буддистские традиции ловить рыбу без брюк…

Вон они – чёрненькие, стоят как форель в горной речке. Нет! Это не правда, что я полез в воду в сандалиях потому, что не окончательно протрверзрел, а потому, что из дна торчат острые, как перочинные ножи, растительные остатки. Я очень медленно подвожу руки под рыбку. Отступать ей некуда. Бросок – и рыбка, трепыхаясь… ну, трепеща, летит на берег. О! Вот ещё чёрненькая. Бросок – и она у меня в руках. Эта, даже не трепыхаясь, летит и мягко шлёпается Васе на живот. А вот ещё одна черненькая – я выхватываю из воды… боже… а-а-а!!! – ору я и вылетаю из воды со скоростью только что вылетавших рыбок. Я даже окончательно трезвею – я схватил руками змею. То, что это не уж, сознание фиксирует автоматически – никаких жёлтых пятен ни на голове, ни на каких других местах у пресмыкающегося нет. Я с ужасом смотрю, как в воду с бредышком входят дядя Миша с Васей. «Не боитесь, Леонидыч, она, если её руками не хватать, кусать не станет!»…

На ужин Рая рыбки поджарила – и ничего, съели обоих мной пойманных. Это вам не пионерлагерная форель, да и хозяйка постаралась. От предложения водителей по-братски поделить выловленный ими бреднем центнер рыбки я гордо отказался. А кошару я проверю в следующем месяце…

Назавтра в интернате был рыбный день.

 

Мама приехала ненадолго, дня на три. 34 раза было произнесено слово «кошмар», 56 раз слово «ужас», 78 раз «как вообще можно жить в такой обстановке», и, наконец, один раз «дай мне слово, что ты не будешь пить!» – «Мама, да ведь Новый год не за горами. Как можно!..» – «Вот до Нового года…» – «Мама…это же только слабенькая бражка…» – «Володька…это не имеет значения…» – на глаза мамы наворачиваются слёзы. – «Ладно, мамуля, хорошо… обещаю… только не плачь, ради бога.… До Нового года» – «Теперь, чтоб я знала, когда свадьба?» – «Мама, ты узнаешь об этом первая, потому что до Дивного, где живёт Раина мама, дольше идёт почта…» – «Ну, хорошо…»

Что я наделал.… До Нового года ещё почти два месяца. Зато Нурдида Шарафутдиновна Бадретдинова распорядилась – выписать маме Ланга кровать, а когда уедет, оставить за Лангом. Пролетели три дня и снова мы одни.

 

– Зая, как я соскучился!

– Я тоже, Володя, а мы хотели сегодня в кино пойти…

– Я иду за билетами…

– Вот они…

– Рая, я кавалер, а ты барышня, покупать билеты моё дело.

– Да пожалуйста, только на «Фанфана-тюльпана», если бы я ещё утром не взяла…

– Зайчатинка, дай я хоть поцелую тебя…

– Володя, после кино поцелуешь, опаздываем уже…

Кино я уже видел когда-то в прошлой жизни. Зная, когда на экране начнётся самая эротическая сцена я прижимаюсь своим плечом к Раиному плечу так, чтобы не было просвета и даю волю рукам.… Но на экране – пошли кадры военных действий. Видно, киномеханики вырезали самые пикантные куски, но, чёрт побери, мне эротики с избытком хватает и без экрана. Как хорошо быть женатым! Пусть даже не расписанным. Я ждал, когда у моей любимой проснётся желание ответной ласки. И дождался. Рука вашей прабабушки.… Вдруг на экране появилась эротическая сцена. Оказывается, киномеханики перепутали части. «Волшебница!», – прошептал я. …И в этот миг немыслимое блаженс… Гм… Что такое «сцена»? Вырастешь – узнаешь! А что такое «эротическая»… Ах, уже знаешь…

– Зайка, где мои чистые трусы? – спрашиваю я, едва мы приходим домой.

– А зачем тебе сейчас чистые трусы?

– Зая, не могу ж я к тебе в грязных трусах идти.

– Ну, один разок мог бы и без трусов прийти…

– Да ты ж моё солнышко! Иду, только ты не смотри…

– Я глаза закрыла…

– А… подглядываешь одним глазом… я видел! Это не честно…

– Володя, всех соседей перебудишь, и внизу, и напротив…

– Бедный Митрофан, как он, поди, завидует…

– Твой Митрофан давно у Вали Ромашовой ночует…

– Да? Я рад за него… Она вполне ничего. Очень даже…

– Тебе нравится Ромашова?

– Заинька, по мне Ромашова крупновата. Мне нравится Сребная – по мне в самый раз…

– Ну, иди ко мне… ближе, что-то скажу.… У меня задержка… вторую неделю!

– Зая! – гаркнул я и бросился целовать свою любимую.

– Да тихо ты, Володька, весь дом перебудишь…

– Заинька, давай, рассказывай.… Это что ж, теперь мне надо аккуратней быть, и вообще, ограничивать свои желания?..

– Дурачок, там махонькое зёрнышко, если вообще что-нибудь есть… Может быть попозже, – она что-то в уме посчитала, – в июне… может и ограничишь желание. А сейчас давай спать, завтра на работу…

– А ты думаешь я усну?

И вы знаете, как ни странно, в ту же минуту заснул, как убитый.… Какой грубый народ, эти мужчины!..

 

Через три дня собралась тёплая компания, я припомнил два-три анекдота из репертуара Жоржа Горшкова, потом объявил, что я в завязке, дал слово не пить до Нового года, выслушал сочувственные слова по этому поводу, и, выпив фанты, закурил. Челноков сказал. «Вова, ты бы лучше курить бросил, воот, – от никотина больше вреда, чем от этанола» – «Я знаю, Митя, да уже слово дал маме насчёт этанола…» – «Ну, а теперь нам дай, насчёт никотина!» – «Не могу, Митя, должен же я хоть один какой-нибудь недостаток иметь…» – «А, ну тогда угости папироской…» – «Прошу, Мить, но помни, что капля никотина убивает лошадь…» – «Вот потому я и попросил, воот…– Митя зажёг папиросу, посмотрел на дымок и сказал: «А я даю слово, что с сегодняшнего дня я не буду курить, совсем, воот!» – и он раздавил папиросу в пепельнице. Люда сказала: «Мальчики, какие вы молодцы, только, пожалуйста, не давайте никогда слова не ухаживать за женщинами!» – «Ладно, – сказал Митя басом, – не будем давать» – «Тогда мы будем…» – сказала Люда. – «Что будете?» – спросил Митя. Мы с Раей уже зажали рты, чтоб не заржать. «Давать» – сказала Люда, и покраснела. «А!..» – сказал Митя и тоже покраснел.

 

Я сейчас перечитал все 245 страничек написанных мною мемуаров и стёр 90 страничек анекдотов и анекдотических ситуаций, в которые я попадал и которые рисовали меня с отрицательной стороны. Кроме того, я стёр 10 страничек мата – как-никак, ведь мемуары я пишу для детишек…

 

Ещё через день мы пошли с Раей в ЗАГС Яшкульского района, подали заявление и я сказал регистраторше – молоденькой калмычке: « Мендэ, кюкен сяхн, ямаран бенэ?», что, в переводе с калмыцкого, означало «Здравствуй, красивая девушка, как поживаешь?». Поскольку этой фразой я исчерпал весь свой словарный запас калмыцкого языка, дальше я продолжал по-русски: «Мы бы хотели зарегистрироваться, но мы бы не хотели ждать положенных по закону двух недель, знаете как нам не терпится, а до регистрации ж никак нельзя, ну, вы сами понимаете…» – «Понимаю… – сказала кюкен сяхн, и завистливо посмотрела на нас. – Напишите заявление раньшим числом. Сегодня у нас двадцатое – напишите шестым» – «Так это же переписывать, – сказал я разочарованно…– Сколько ж мы время даром потеряем!.. А нельзя ещё более раньшим числом? Вот тут у меня написано: X, а если я раньше палочку поставлю? Получится IX – и переписывать не надо!» – «Хорошо, – сказала кюкен сяхн, – ставьте палочку» – И она грохнула регистрационным штемпелем по нашим паспортам. Расписавшись в каком-то талмуде, мы вышли из ЗАГСа и я сказал: «Так, жена, пошли-ка в баню грехи смывать добрачные».

Ну, сходили. Банщица придирчиво осмотрела наши паспорта, сравнила даты обоих штемпелей и милостиво распахнула двери в баню, сказав: «Долго не размывайтесь, у меня ещё на сегодня Челноков с Ромашовой записались». Ну, мы с женой сразу грехи смыли и тут же нагрешили по-новой, но уже всё было по закону.

 

И потекли счастливые дни. Как-то, побывав в гостях у Дмитрия Фёдоровича, я посмотрел, как он работает, и сказал: «Вот бы мне научиться так!» – «Да тут же ничего сложного нет, – сказал он, – снимаешь гипсовый слепок, по нему делаешь форму, в форму вставляешь зубы из подходящего по размеру набора и заливаешь акрил-амидной пластмассой, потом чуточку подработаешь, если где давит – и кладёшь в кубышечку свои родненькие». Я попытался сделать челюсть. У Дмитрия Фёдоровича нашёлся подходящий слепок – у пациента не было ни одного зуба. «На, – сказал мастер, – экспериментируй, этот размер у меня не ходовой, слишком мелкий» – И он передал мне набор зубов для верхней челюсти. Вы знаете, дорогие читатели, с каким восторгом я принёс жене свою челюсть. Принёс и сказал: «Вот! Теперь, если меня с работы выгонят – буду протезистом и мы с тобой заживём, как порядочные – ты будешь выдирать зубы, а я вставлять» – «Сам сделал?» – «Сам, Раюха!». Теперь эта челюсть лежит у меня в ящике письменного стола. А чего? Скоро пригодится…

 

Мама прислала поздравительную телеграмму. Хорошо, что не письмо – оно точно было бы закапано слезами, как письмо Евдокии Сергеевны, тёщи. В нём она писала, что это не по-божески, без свадьбы… Мы с Раей пообещали, что обязательно устроим свадьбу в Апанасенковском, как только у нас будет трудовой отпуск.

 

Начальник милиции встретил меня как-то на центральной улице: «Леонидыч, я слышал, ты на машине уже все калмыцкие степи объездил? А прав не имеешь! Не хорошо.… Неси литр спирта – я тебе права выпишу!» – «Бадмаич, ну на что мне права? Я ж в жизни машину не куплю, а спиртику я тебе и так принесу. Литр не литр, а пол-литра сэкономлю на прививках» – «Ну, хорошо, Леонидыч, а то вон уже и холодать начало…»

И действительно, стало холодать. Вернувшись из вечерней прогулки по двору, замёрзшая жена сказала: «Володя, а у меня пальто нет. А ещё у нас в туалете сидит большая чёрная собака с белыми глазами. Вообще-то она не кусается, но ворчит. Мне страшно!» – «Ну, пошли в наше отделение, постерегу…» – «А остальные бабы как же?» – «Зая, это их проблемы. У всех кто-нибудь из мужиков есть. А Люся пусть на ведёрочко ходит, пока я что-нибудь не придумаю. А пальто сама покупай, я в этом ничего не смыслю…»

 

– Володя, ну иди, посмотри. – Рая в каком-то серо-коричневом пальто, которое ей совсем не идёт.

– Рая, ну что ты купила? Оно ж тебе не идёт.

– Как это не идёт? Не личит, что ли? А у меня дома меховой воротник есть, пришью. Зато тёплое.

– Чек не выбросила?.. Пошли!

Мы пришли в магазин.

– Девушка, что вы моей жене продали?

– Да-а? Раиса Ивановна, я вас поздравляю!

– А откуда вы меня знаете?

– Да я ж у вас зуб лечила в сентябре.

– Ну и как зуб?

– Да вот он. Пломба стоит, как вкопанная! – девушка показала премоляр.

– Вот теперь я вас узнала, – сказала Рая, – вы Валечка Биденко.

– Правильно, Раиса Ивановна. А что ж вы пальто назад принесли, оно ж по размеру и практичное, не маркое.

– Мужу не нравится.… Вот так вот… Говорит – не идёт. Раз мужу не нравится – значит надо менять. Вот чек…

– Леонидыч, а чем вам не нравится?

– А откуда вы меня знаете? – пришла очередь удивляться мне.

– Да кто ж вас не знает. Вы ж у моего кума, в продуктовом, 87 банок «Бычков в томатном соусе» бомбажных списали.… Так какое вы хотите пальто?

– Валечка, нам что-нибудь весёленькое…

– Ну, есть у меня одно, так оно же не практичное, маркое. – Она приносит жёлто-зелёное приталенное и слегка укороченное демисезонное пальто. Рая примерила.

– Класс! – восхищённо восклицаю я.

– Вот так вот! Раз мужу нравится – надо брать.

– Райка, ты ж у меня теперь первая красавица в Яшкуле, – сказал я, когда мы вышли из магазина. – Теперь мне глаз да глаз за тобой нужен, чтоб не отбили. Пошли назад менять…

– Володя, это как понимать – теперь первая. А раньше кто первая была?

– Ну,… Ромашова, например…

– Я тебе дам!..

– Райка.… Да я ж только этого и хочу… И в этом пальто, ладно?

– Вот ты дурачок у меня…

 

– Мендэ, Цаган (отчества не вы-го-во-рю) …оевич! Как там моё предписание, насчёт бычков?

– Предписание выполнен. Вот акт составлено. На корм скоту передана. Свиньям кушать будет. Леонидыч, а у Горяева тоже бычки пропала. Как бы народ сальмонеллёз не отравила. Конфет хороший привозила – надо?

– Спасибо, Цаган Елбыздыкоевич, граммов триста возьму. Вот деньги.

– Деньги не надо!

– Цаган Елбыздыкоевич, и не думайте даже! Леонидыч взяток не берёт!

– Ай-ай-ай, горе какой…

 

– Мендэ, Зариф Цопанович! Вчера по радио передали, что у вас бычки испортились. Как будем поступать – сразу штраф, или раньше проверим?

– Да, доктор, такое несчастье, убытки терпим.… Вот бычки… Бомбажные, проклятые. Рассадник сальмонелл.

– Сколько банок реализовано и кому, если помните?

– Что вы, доктор, как можно! Ни одной банки! Вот они – все 87 банок. Доктор, как можно! Давайте акт составим, на корм скоту. Свинья от сальмонелл только жирнее станет.

– Это вы правильно сказали, – вырвалось у меня, начавшего понимать что к чему. – Мы вот что сделаем, мы вам всё-таки штраф выпишем, 10 рублей, и акт составим на уничтожение партии. А за выполнением я лично прослежу. Срок – немедленно» – Составив акт, я вышел. Шофер СЭС, дядя Миша, курил, позёвывая. «Дядя Миша, – сказал я, – пошли, поможете ящик до машины дотащить» – «Леонидыч, – сказал дядя Миша, когда мы поставили в кузов УАЗика ящик, – знакомый груз. Меня вчера Елбыздыкоевич просил подбросить Зарифу» – «Да я понял, откуда эти 87 банок. Теперь они за 87 банок денежки в карман положат, и один, и другой. А если ревизия будет – вот акт, передано по требованию СЭС на корм скоту» – «А как вы уничтожать собираетесь?» – «Дядя Миша, сейчас на скотомогильник поедем и уничтожим» – «Как? Если закопать, так они откопают и снова будут ждать комиссии на списание. Давайте я сейчас к вам домой ящик завезу, а завтра на автобазе солярочки возьму и дров каких-нибудь. Спалим» – «Хорошо, дядя Миша, тем более уже и конец рабочего дня».

 

 

Приехав домой, и, втащив ящик на второй этаж с помощью дяди Миши, я внимательно осмотрел банки. Они были вздуты, иногда даже до почти шарообразной формы, из 87 я нашёл только одну невздутую банку. Я спустился этажом ниже: «Митя, у вас в больнице есть чем сальмонеллёз лечить» – «Есть, а кто заболел?» – «Да пока, вроде, никто. Партия консервов бомбажных изъята из реализации – вдруг кому уже продали…» – «А… Вова, ты не хотел бы на скорой помощи посовмещать полставки? Я совмещаю, но каждый день – трудно. Не то, что трудно, там один-два вызова за дежурство, воот, но хлопотно. Куда идёшь – оставь адрес, хоть в кино, хоть в баню, воот. Нурдида сама предложила тебе сказать» – «Хорошо, Митя, с понедельника я согласен.… Ну, я побежал».

Придя домой, я вскрыл банку, понюхал – пахло вкусно моими любимыми бычками. Я сожрал всю банку – здоровьем жены я решил почему-то не рисковать. Через пять минут мне сильно понадобилось в угол двора. Я вылетел пулей, я никогда не думал, что действие сальмонелл так моментально. Даже пачка пургена, сожранная мною в далёком детстве, не оказывала столь быстрого действия. Я даже забыл взять с собой почитать газетку. К моему удивлению, поноса – непременного спутника сальмонеллёза – не было, просто я обожрался. Хорошо, что в кармане брюк были мелкие деньги. Дорогие яшкульцы мужского пола! Если вы видели в глубине отхожего места рубль и трояк, не думайте, что это был господин Кирсан Илюмжинов проездом. Это был местный миллионер.

 

На следующий день, навалив в яму скотомогильника кусков досок, битых ящиков и картонных коробок, обильно полив всё это соляркой, мы поставили сверху ящик бомбажных консервов и я бросил горящую спичку в яму. Мы с дядей Мишей отошли, покуривая. Я никогда не думал, что консервы взрываются с таким адским грохотом. «Дядя Миша, считайте, – сказал я, – у меня шесть!» – «И у меня шесть» – Ба-бах!!! – «Семь!» – Трррах! – «Восемь!» – Трах-тах-тах-тах! – «Двенадцать!» – Тринадцатая банка взмыла вверх метров на 15 и, крутясь, забрызгала нас с дядей Мишей сальмонеллёзным томатным соком, а мне ещё и бычком по голове досталось… Мы отошли… Трррах! Ба-бах! Бу-бух! Фью-и-и-ить! Ещё две банки взлетели вверх, расшвыривая бычков, потом ещё одна.… Потом ещё восемь…«Восемьдесят четыре.… Восемьдесят пять» – я вынул из-за шиворота горяченького бычка. Дядя Миша снял с капота трёх бычков и изуродованную консервную банку. – Трах!!! – «Восемьдесят шесть» – Я взглянул на дядю Мишу. Он стоял в позе стайера с высокого старта и неотрывно смотрел на яму. «Дядя Миша, всё, – сказал я, – отбой!» – «Подождите, Леонидыч, там же 87 было…» – «86, дядя Миша, одну банку я вчера съел» – «Леонидыч, Вы …ели?» – «Я бычков ел, дядя Миша, а не уху.… Одна банка была без бомбажа»…

 

А с понедельника я стал совмещать полставки дежурного врача на скорой помощи. В этой связи мне вспоминается первое своеобразное ощущение, когда в кино во время киносеанса, только я собрался дать волю рукам и даже, по-моему, дал, как раздался громкий голос: «Доктор Ланг, на выезд!». Больной оказалась пожилая калмычка, которой я поставил диагноз «брюшной тиф». С таким диагнозом больную в больнице держать не стали, а отправили в Элисту, но Нурдида Шарафутдиновна Бадретдинова выставила диагноз «сыпной тиф». Спорить я не стал. Через несколько дней в больницу пришло сообщение, что у больной установлен и подтверждён лабораторно диагноз брюшного тифа.

Дорогие читатели! Вы никогда не пытались мысленно показать язык вашему непосредственному начальству? Это непросто, но, зато, очень, очень приятно…

 

В другой раз я привёз в больницу больную, жалующуюся на сильные боли и в груди, и в животе, и рядом. Нурдида Шарафутдиновна Бадретдинова вызвала меня в коридор и сказала: «Владимир Леонидович, вы с ума сошли – у неё ж рак в последней стадии и уже везде метастазов полно. Зачем же нам показатели летальности по больнице увеличивать. Другой раз сделали обезболивающий укол – и идите кино досматривать. «Хорошо, Нурдида Шарафутдиновна» – сказал я, и мысленно показал непосредственному начальству фигу… ну, небольшую ягодку инжира.

 

К этому периоду относится моё первое и последнее в жизни патологоанатомическое вскрытие. Двухметровый красавец тракторист на тракторе «Беларусь», выкушал литр «эрке», заполировал бутылкой «улана» и лёг спать под трактор. Стемнело. Пришедший на смену тракторист дал задний ход… Я никогда не видел такого крупного, лишённого каких бы то видимых патологических изменений сердца. Нам же в анатомичке демонстрировали каких-то бомжей-задохликов… Парню бы жить и жить… Хорошо, что судебную медицину когда-то мы учили вместе с Валечкой Мокроусовой. По-моему, я сделал всё, как надо. Трудно было извлекать из черепной коробки кусочек мозга для анализа, но ещё труднее было не обращать внимания на постоянные стуки в окно родственников покойного, которым не терпелось увезти тело домой.

 

Ещё мне вспоминается совершенно уникальный случай. Нурдида Шарафутдиновна мне, после планёрки сказала: «Владимир Леонидович, фонендоскоп есть? Я хочу, чтобы вы зашли в третью палату, там, у окошка мальчик лежит, послушайте его, потом в кабинет ко мне зайдёте.

Мальчонка лет пяти, увидев меня с фонендоскопом, воскликнул: «Мендэ! Вассалам алейкюм! Здра-ствуй-те!» и, улыбаясь, задрал маечку. Я подошёл: «Юн эвдне?», – я блеснул ещё парой калмыцких слов, осиленных мною за прошлый месяц, что означало: «Что болит?». Мальчонок затарахтел по-калмыцки. Когда он остановился, я вздохнул, хотел открыть рот, но не успел – пацан дал вторую очередь, не менее длинную, но в ней я не угадал не только знакомых отдельных слов, но даже звукосочетаний. Я снова вздохнул. Мальчонок сказал: «Ничего уже не болиты. Тётя врач сказала – у меня не там стучиты. Сказала – два сердца стучиты. Дядя врач Митрофан тоже сказал – не там стучиты. Ренген водил, показал – два сердца стучиты. Воты!..» – он выпятил пузо.

Я приставил фонендоскоп. В пузе – не в пузе, в груди, слегка смещённое влево, билось сердечко, в весёленьком, жизнерадостном ритме. Тоны сердца чистые, пульс около 70, а чуть вправо от пупка билось второе сердце, пульс 35-40, тоже ритмично, немного глуше первого. «Дитя, ты уникум, ты знаешь что это такое?» – «Неты…» – «Вырастешь – узнаешь, – сказал я, – поправляйся!».

Я пришёл в кабинет к Нурдиде. Увидев меня, она сказала: «Ага, у меня тоже такие глаза были, когда я впервые его послушала. Это дитё ещё мамкину грудь сосёт, пососёт – к отцу бежит, трубку покурить. Ему ещё трёх лет нет, через месяц только исполнится.

По-татарски говорит – лучше меня, по-калмыцки, естественно, тоже. Как по-русски вы, наверное, и сами слышали. Ещё по-казахски, что ли, или по-киргизски может, не знаю. Вот такое у нас чудо в Яшкуле. Я помню, на лекции нам говорили – одновременно на земном шаре таких аномалий не больше пяти» – «А с чем к нам поступил?» – «Аденовирусная. Вы представляете – только к трём годам обнаружилось, раньше никто, даже мать не замечала. Выздоровел быстрее, чем ожидалось. А вот его снимочек. Как вам нравится?» На рентгеновском снимке чётко было видно два сердца, нормального размера слева и, чуть поменьше и пониже – справа. Интересно, как сложилась судьба этого мальчика?..

 

В Яшкуле новость – главврачом лечебно-санитарного объединения назначен Иван Манджиевич Конкаев, первый главврач-калмык в Яшкуле. (Нурдида Шарафутдиновна Бадретдинова была татарка). Возникала на глазах национальная калмыцкая медицина…

 

Близился долгожданный Новый год. Вы догадались, почему он был, особенно для меня, столь долгожданен? Правильно, шампансковенького хотелось.… К середине декабря Нурдида Шарафутдиновна Бадретдинова – потомки, вы уже можете без запинки произносить это имя? – выделила в поликлинике, по соседству с зубоврачебным кабинетом комнату под лабораторию, а ещё через несколько дней оформила Любу, бывшую Раину соседку, лаборантом. Так что ещё в 1962 году лабораторией было сделано 7 анализов. В своём годовом отчёте я с гордостью писал: «…В отчётном году была создана химико-бактериологическая лаборатория при Санэпидстанции. Проведено 7 анализов…» Прочтя отчёт, Нурдида Шарафутдиновна сказала: «Владимир Леонидович, отчёт хороший, цифры неплохие, кроме одной. Там – она указала большим пальцем в сторону Элисты – могут не понять. Надо цифру увеличить на единичку» – и она своей рукой справа от семёрки приписала единичку. С завизированным ею отчётом я подошёл к Конкаеву. Иван Манджиевич внимательно прочёл отчёт и сказал. Слог хороший, да и цифры нормальные, но такую маленькую цифру лабораторных анализов я завизировать не могу. Надо на единичку увеличить. – Он своей рукой поставил единичку спереди. – Привыкай, Владимир Леонидович. Ещё не факт, что это исправление последнее. Завтра поедешь в Элисту – отчёт надо показать главным специалистам».

Ну, вы, наверное, догадались, что главный специалист по гигиене и санитарии ещё на единичку увеличил количество анализов прежде, чем завизировать отчёт, а завтра, уже 31 декабря Заместитель Министра Здравоохранения Калмыцкой АССР, принимая у меня отчёт для передачи Министру, товарищу Дойниковой, сказал: «Среднее количество анализов в год на одну лабораторию – 5000, но, принимая во внимание, что она только в этом году образовалась, я думаю, что цифра 4711 существенных нареканий со стороны министра не вызовет» – и он своей рукой первую единичку переправил на четвёрку.

Я не знаю дальнейшей судьбы моей цифры 7. Ведь перед главным Статуправлением СССР были ещё узкие специалисты и Министры в Москве…

 

Я увидел в магазине необычный торт. Бутылка шампанского торчала прямо из его середины. Пришлось занимать у друга, Вальки Рабиновича, четвертак. Я купил этот торт и бегом побежал на трассу Элиста-Астрахань голосовать – рейсовых автобусов уже не было. До Нового, 1963 года оставалось два с половиной часа. На моё счастье, через час я дождался машины, идущей в Астрахань. Объяснив водителю ситуацию, я спросил: «Так довезёте до Яшкуля бесплатно?» – «За сердцевину от торта» – сказал водитель. «Ну что ж, пойдёт» – я влез в кабину. Мы разговорились, познакомились. Водителя звали Коля, как и бывшего Раиного соседа, тоже водителя. Помню байку, которую рассказал мне Коля по дороге.

Примерно на полпути между Элистой и Яшкулем, в прошлом или позапрошлом году, когда выпало много довольно редкого в этих местах осадка – снега, шла вот так же под Новый год тяжело гружёная машина в Астрахань. Водитель был один. У него лопнул скат. Он съехал на обочину, поддомкратил машину. Домкрат «сыграл» и колесом придавило руку водителя. Он кричал, звал на помощь, но на трассе никого не было, а редкие машины проносились мимо, не останавливаясь – торопились на встречу Нового года. Когда водитель почувствовал, что он замерзает, он начал отгрызать сам себе руку. И отгрыз! И выполз из последних, от потери крови, сил на трассу. Его подобрали, отвезли в больницу. Говорят, он и по сей день с одной рукой ездит на этой трассе.

Перед самым Яшкулем я стал искать на своей коробке с тортом, где конец бантика, чтобы развязать его.

– Что ты, Володя, я ж пошутил насчёт оплаты, – сказал водитель.

– Ну, спасибо, Коля, удачной тебе дороги! – сказал я.

Когда я пришёл домой, на часах было без четверти двенадцать. В гостях у нас сидел Иван Манджиевич. Увидев меня, он смутился, стал говорить, что заглянул на минутку, только чтоб поздравить Раису Ивановну с наступающим, и засобирался. А я, сволочь такая, не стал его задерживать. А не ходи в гости к замужним женщинам, в надежде, что отправленный им в командировку муж не успеет вернуться во время. И что я показал мысленно главврачу лечобъединения – вы можете только догадываться.

 

Наступил новый, 1963 год. В райцентр Яшкуль пришёл циркуляр.… А вы уже поняли, почему наш центр Калмыкии назвали Райцентр? Правильно, в честь вашей прабабушки.

Итак, циркуляр. Он гласил, что среди степных лисиц, корсаков, в окрестностях посёлков Ута и Хулхута выявлены случаи бешенства, и необходимо провести мероприятия по его профилактике. Обсудили с коллегами мероприятия, был поставлен вопрос перед Райисполкомом города Яшкуля о необходимости отстрела бродячих собак, в большинстве случаев являющихся переносчиком вируса от корсаков к человеку. На Исполкоме решение об отстреле бродячих собак было принято. Выделены средства на приобретение малокалиберной винтовки, патронов, аренды подводы и возчика. Забыли только средства для найма охотника. Да и правильно сделали, потому что среди местного населения желающих отстреливать собак, которых уже только у бойни в дни забоя скота собиралось больше двух дюжин, не находилось. Опросом коллег и учителей в соседнем доме было установлено, что большинство никогда не держало в руках винтовку, а меньшинство, стреляя в тире, даже не пытались попасть в мишень «мельница». Короче, коммунисты Яшкуля дали партийное поручение беспартийному члену Исполкома Лангу, к тому времени уже имевшему III разряд по спортивной стрельбе, вести отстрел бродячих собак. За три дня до операции по местному радио три раза в день давалось предупреждение, чтоб всех своих собак хозяева привязали и не выпускали на улицу. Бадмаич, начальник милиции, лично выдал мне малокалиберку и сотню патронов, завтра предстоит отстрел.

Придя с работы домой, первое, что я услышал от жены: «Володя, она опять в нашем отделении лежит на полу и рычит.… Ой, а ты что, на охоту собрался?» – «Зайка, хуже.… Завтра буду вести заготовку сырья для местного ателье по пошиву шапок и для мыловаренной фабрички. А сегодня я намерен опробовать вот это, определить снос».

Я вышел в коридор и открыл окошко. Чёрная псина стояла на фоне белёного туалета и смотрела на меня белым глазом. Я тщательно прицелился. Снос отсутствовал. «Зайка, иди, какай, путь свободен!» – «Уже? Когда ж ты успел? Ну, спасибо тебе от всех наших баб, а особенно от Люси».

 

Назавтра, кладя на подводу первый трофей, возчик, тоже не буддист, спросил: «Леонидыч, а ты не из Сибири родом?» – «Нет, ростовчанин, а почему ты спросил?» – «Да сибиряки белок тоже в глаз бьют, чтоб шкуру не портить. Так куда путь держим?» – «В сторону бойни. Там сегодня большое пиршество». По дороге трофеи приумножились. Возле одного двора на меня с лаем кинулась собачонка. Шавка явно не была бродячей, но подобной наглости я перенести не мог. Меткий выстрел сразил её наповал до того, как я сообразил, что наношу хозяевам моральную травму. Из дома с рёвом и с топором в руках выскочил хозяин с явным намерением нанести мне травму физическую. Я передёрнул пустой затвор. Хозяин остановился. «Ты почему мою собаку застрелил?» – «Ты почему свою собаку не привязал?» А ему и крыть нечем. А вот в другой раз будешь знать, как решение Исполкома не выполнять, подумал я и мысленно метким выстрелом выбил у него топор из рук. Возле бойни я устроил вторую бойню. Бродячие псы видели, что их становится всё меньше, но жадность не позволяла убежать, они продолжали лакать из лотка. На обратном пути я заглянул во двор интерната. На фоне побеленной стены сарая стояла чёрная псина и смотрела на меня белым глазом. Я тщательно прицелился. Из сарая послышался истерический, постепенно затихающий визг свиньи. Подойдя вплотную к стенке сарая, я увидел аккуратную дырочку в стене. На следующий день в интернате детей кормили не сайгаком, а свининой. Не знаю как буддистам, а мне, атеисту, обед показался значительно вкуснее.

Ночью мне снилась чёрная собака с белыми глазами. Она сказала: «Володя, если бы ты только знал, какая ты сволочь!»

А пачка малокалиберных патронов до сих пор хранится у меня. Никому не надо, детки? А я научу как самодельный самопал смастерить… Шутка.

 

Председатель Исполкома сказал мне: «Леонидович, ты комсомолец?» – «Да» – «Надо вступать в партию» – «Не могу, Бадма Горяевич, я намерен, отработав ровно год, покинуть ваш гостеприимный край и вернуться на свою историческую родину – в город Ростов. Ежели я буду коммунистом, а партия прикажет остаться – я должен буду остаться» – «А если комсомол прикажет?» – «Тогда я, Бадма Горяевич, нарушу устав, чтоб меня с треском выгнали, не дожидаясь, пока я выбуду по возрасту» – «Так ты и из партии можешь с треском вылететь…» – «Нет, Бадма Горяевич, партия – организация серьёзная, из неё по возрасту не выбывают. А я человек не серьёзный. Я выбуду из города Яшкуль по стажу – вот стукнет год и я выбуду» – «Ну-ну, Леонидович, ты всё-таки подумай…» – «Вот это я с удовольствием, обещаю!» – и я честно думал об этом полтора квартала, пока не увидел орла.

 

Он сидел спиной ко мне, в палисадничке перед домиком, следя жёлтым глазом за двигающейся по противоположной стороне тротуара кошкой. Увидев меня, он расправил плечи-крылья, как Василий Иванович бурку, смерил меня с ног до головы презрительным взглядом и отвернулся. Я был метрах в двадцати от него. На глаза мне попался кусок кизяка – смеси соломы с небольшим количеством глины, после высыхания которой кизяк становился прекрасным топливом. Я нагнулся, поднял кусок и что есть силы швырнул в хищника. Я попал. Под ударом кизячины прогнулась спина, мне даже показалось, что из орла раздалось что-то вроде «Кх!». Но это какой же силой презрения ко мне надо было налиться, чтоб даже не обернуться на этот удар, намертво бы убивший курицу, утку или гуся. «А что ж вы мою птичку обижаете?» – сказала женщина, кажется, немонголоидного типа, открывая дверь домика. «Простите, я не знал, что это домашняя птица, я думал дикая, вот и швырнул со страха кизяком» – «Испугались? А он мирный и никого не обижает» – «Извините ещё раз» – я старался не смотреть в глаза хозяйке «птички». Мне было стыдно. «Теперь, – думал я, – мне сегодня приснится «птичка», смерит меня презрительным взглядом и скажет: «Володя, ты даже не можешь себе представить, какая ты сволочь!». О вступлении в партию я больше не думал.

 

Свет у нас в Яшкуле, я имею в виду электрический, был только до полуночи. Оно и правильно, калмычат делать можно и в темноте, а городу – экономия. Свет у нас был свой – от дизеля. Дизелю для бесперебойной работы нужна была профилактика, проводимая в ночное время. В то время ещё по инерции от сталинских времён все подобные работы осуществляли только в ночное время. Это теперь все аварийщики и ремонтники спят по ночам, как обычные люди. Ну, так или иначе, купили мы с моей Раей керосиновую лампу. Вот сижу я как-то перед майскими праздниками и выпиливаю лобзиком хризантему в рамочке – подарок маме. Свет уже керосиновый. Вдруг в окно кинули чем-то тяжёлым. Я выглянул в непроглядную тьму, конечно, никого не увидел, в это время в окно снова швырнули камешком, видимо, поменьше – звук был потише. Потом снова швырнули чем-то очень крупным, мне показалось – круглый чёрный камень стукнулся в стекло и отскочил бесшумно на землю. Я открыл окно и выглянул – никого! В этот миг в окно влетел и ударился о ламповое стекло крупный чёрный жук. Ещё две минуты – и на столе лежали на спинках и шевелили лапками три скарабея, копр, два калоеда-быка, два карапузика и ещё какой-то навозник, судя по передним лапкам, но определить которого я не смог. Я потушил лампу. Думаю, что не сделай я этого, к утру «на огонёк» слетелось бы несколько десятков тонн навозников со всей Калмыкии. Это был ещё один из сюрпризов Калмыкии.

 

А с начала мая до его середины вся степь вокруг Яшкуля покрылась то здесь, то там разбросанными кругами разноцветных тюльпанов. Они были немногим мельче садовых, но такого разнообразия окраски я не видел даже на предвосьмогомартовском ростовском цветочном рынке. Круги были разных диаметров, от метра до десятка метров. Попадались и круги ирисов, хотя их разнообразие окраски было победнее. За какой-нибудь час я нарвал жене огромный букетище тюльпанов – белых, жёлтых, оранжевых, красных, лиловых, бордовых, а также цветов, в разных пропорциях состоящих из поименованных расцветок. Очередной калмыцкий сюрприз.

 

Довелось и мне поохотиться на зайца. Не то что поохотиться, а просто застрелить сидящего пред машиной в свете её фар зайца. Мне дали дробовик. Мне вспомнилось давнее, полудетское: «Только не в самого зайчика стреляйте, а в чёрненький кружочек. Винтовка центрального боя». Я прицелился зайчику в глаз, но я не знал сноса. Из спины грызуна зарядом дроби вырвало основательный кусок мяса вместе с позвоночником. «Охота» на зайца мне не понравилась. Принеся трофей жене, я сказал: «Зайка, тёзку приготовить сможешь?» – «А чего тут готовить?.. Чесночком завтра нашпигую и поджарю».

Вкус жареного зайчика мне тоже не очень понравился. Та рыбка из лимана была куда вкуснее. Больше я на зайчиков не охотился. А может быть, это ваша прабабушка его не дожарила? А может, это майонеза «Кальве лёгкого» в те годы ещё не было?..

 

Неяркое, какое-то размытое воспоминание. Рая кашляет – у неё бронхит. Если посмотреть на неё в профиль, то можно заметить животик, правда, если вы не знаете, что полгода назад на этом месте была впадинка, то можно подумать, что это такая конституция – конституция развитого социализма, вот-вот долженствующего превратиться в коммунизм. Мысль моя – чем здесь кормить Наташку? Покупать у калмычки, живущей за больницей молоко её коровы, вымя которой постоянно заляпано навозом? Вместо овощей и фруктов покупать в аптеке поливитамины, которыми потом посыпать шулюн-махтаган? А дома болеет мама…

 

Последнее яркое воспоминание о Калмыкии – обещание Конкаева за литр спирта к первому августу, к юбилейной дате, отдать трудовую книжку с надписью: «Уволен по собственному желанию». Спирт восходящая звезда калмыцкого здравоохранения взяла не задумываясь.

 

 

Мы получаем трудовой отпуск в начале июля. Рая уже собрала все свои вещи – пальто да подушку, всё остальное – больничное, вплоть до чайника и стаканов. Собрал и я свои открытки, рамочки, лобзики… Что послал по почте, что повезу в руках. Последний визит к Конкаеву за трудовой книжкой. Неприятно улыбаясь, он говорит почти без акцента.

– Владимир Леонидович, насчёт трудовой книжки я с вами пошутил. Езжайте в отпуск, отдохнёте как следует и – с новыми силами на борьбу с гигиеническими нарушениями…

– А насчёт литра спирта вы тоже пошутили?

– Да, всё хотел у вас спросить, как вам удаётся его экономить в таких количествах, вы что, при проведении прививок одной ваткой нескольким прививаемым место укола обрабатываете, что ли?

– Площадь обработки уменьшаем, Иван Манджиевич. Прощайте.

– До свиданья.

Слава богу, пока свиданья больше не было. Иван Манджиевич не догадывался, что меня можно было подкузьмить, объегорить, но перевладимирлеонидовичить меня – нельзя! Я

ещё не лишён своей должности. Я ставлю на листочке угловой штамп и печатаю:

 

С П Р А В К А

Настоящая дана Лангу Владимиру Леонидовичу, 1938 г.р. в том, что он действительно проработал в Яшкульской районной СЭС с 1/VIII- 1962 г. по 1/VIII-63 г. в должности главврача СЭС.

Справка выдана по требованию.

 

/ Главный врач Яшкульского

лечобъединения ……НРЗБР…(М.Челноков)

М. П.

 

В этом   НРЗБР любой эксперт-графолог узнал бы мою собственную подпись с приделанной буквой М спереди и замысловатым парафом сзади. Но на месте М.П. красовалась подлинная печать санэпидстанции, которую я сразу же после этого последнего в моей жизни применения сдал старшему бухгалтеру, Варваре Мартыновне. Уважаемым читателям эта справка ничего не напоминает? Нет? А мне она напомнила: «Справка. Ланг Владимир пропустил три дня по болезни. Диагноз – грипп + ангина». И подпись: «врач Ланг…»

 

Свадьба. Крики «Горько!». Отдыхающая в коридорчике, только что ставшая дальней родственницей женщина, на радостях хватившая полный стакан, что сразу пробудило у меня воспоминания о поездке на лиман. Первая брачная ночь с неотвязной мыслью: «Будет ли Евдокия Сергеевна утром резать курочку над нашей простынёй, чтоб потом накормить молодожёнов домашней лапшой с курятинкой». Утром я тщательно осмотрел весь двор. Простыни нигде обнаружено не было. Мечты о куриной лапше растаяли…

 

Вернувшись в Ростов, я, как глава семьи, первым делом пошёл в Горздрав, чтобы устроится на работу. Начальник Горздрава, Томилин, Топилин или Турбилин – точно не помню, сказал: «Очень хорошо! Нам в городе позарез нужны молодые специалисты по вашему профилю, позарез! – он даже выразительно чиркнул себя по горлу ладонью. – Давайте ваш диплом, паспорт, трудовую книжечку – я сейчас же распоряжусь насчёт вашего трудоустройства!» – «Пожалуйста, Владимир Иванович – вот мой диплом, паспорт, а трудовой книжки у меня, к сожалению, нет…» – «Как нет? Без трудовой книжки мы не можем вас трудоустроить!» – «Владимир Иванович, а вам позарез нужен специалист, или трудовая книжка?» – «Пожалуйста, Владимир Леонидович, не разводите мне здесь демагогию. Будет трудовая книжка – милости просим, нет – скатертью дорожка. До свиданья» – «Прощайте» – сказал я.

Слава богу, пока свиданья больше не было.

 

Как я себя ругал, что не взял трудовой книжки, увольняясь с должности лаборанта после поступления в институт! Я пришёл в отдел кадров Врачебно-санитарной службы СКЖД. Мне дали справку. Я запросил Яшкуль. Мне показали инжирную ягоду. Я написал Министру Здравоохранения Калмыцкой АССР товарищу Дойниковой. Через неделю я получил ответ: «Уважаемый Владимир Леонидович! Законом предусмотрен трёхлетний срок отработки молодым специалистом по месту распределения. Вам было предоставлено жильё, работа. Возвращайтесь со своей супругой в Яшкуль, вам будет прощён и даже оплачен месячный прогул. С уважением –

Министр Здравоохранения Калмыцкой АССР ……(Подпись)…. Дойникова.

Конечно, каждому министру хочется во вверенном ему штате иметь работника, который за неделю работы лаборатории сумел бы провести 4711 исследований!

Итак, свой трёхлетний срок мы с Раей не отмотали, устроили побег.

Слава богу, пока свиданья больше не было.

 

Раю с начинающимися схватками увозят на скорой помощи в Дорожную больницу, – мама попросила, она знала, что в этой больнице очень хорошие акушеры и врачи. А санитарно-гигиеническое состояние родильного отделения было образцово-показательным. Из отделения меня выперли тоже образцово-показательно, сообщив, что «что бы не происходило в родильном отделении в период с момента прекращения посещения сегодня, до момента разрешения посещения завтра – никогда никому из папаш узнать не удастся, и никому нет дела, что вы врач, и даже всем до люминесцентной лампочки, что вы там у себя в мединституте приняли трое родов и сделали три абразии. Идите спать, а завтра в 9 часиков узнаете, родила ли ваша супруга или нет». Ничего не поделать. Утром я узнаю, что у меня родился сын. Рая высунулась в окно. «Покажи!» – крикнул я. – «Сейчас нельзя – детки спят. Через час кормить принесут – покажу…».

 

– Боже, какой он хорошенький! – не удержался я – весь в тебя, Зая!

Дома уже были готовы пелёнки, распашонки и прочее, чего там положено. Мама купила и колясочку.

Вот я и стал взрослым человеком, отцом. Взрослый человек сидел на маминой шее, да не один. Зато семье не надо было нанимать няньку. Их у Алёшеньки было две. Помню, с каким чувством отсаживал я свою козявочку первый раз, с каким чувством купал его, как катал в колясочке по Советской. Какой-то мужик, совершенно незнакомый, спросил: «Девка?» – «Парень!» – гордо ответил я. «Молодец, – сказал незнакомец, – не бракодел!».

– Рая, что ты делаешь?

– Как «что»? Это жамка, кусочек хлеба жёванного в тряпочке. А чем это хуже твоей резиновой соски?

– Рая, ну это ж не гигиенично!

– Володя, и меня жамкой кормили, и братьев – и все повыросли здоровые. А ты на своей гигиеничной соске вырос – а теперь давай наши зубы сравним. От то ж! Ну, если ты не хочешь – как скажешь. Ладно, не буду.

 

Рая походила по городу и нашла где-то маленькую овальную палехскую коробочку – осеннюю берёзку. «На, – сказала она, – обещал ведь маме из первой зарплаты!» – «Рая, такое тебе спасибо, только, раз уж из первой не вышло, давай теперь это от нас обоих подарим!» – «Ну, давай…»

 

Я пришёл в Карантинную инспекцию. Требовались разнорабочие по корчёвке поражённых филлоксерой виноградников. Злосчастная тля нанесла ощутимый урон приусадебным участкам ростовчан. Я в рекомендациях не нуждался, так как ещё в прошлой пятилетке зарекомендовал себя на выявлении калифорнийской щитовки в Таганроге. И вот мы с крепким мужичком, инспектором этой конторы, ходим в сопровождении хозяев, а иногда и без них, по коллективным садам и, в соответствии с картой-схемой, вырубаем поражённые кусты. Моя задача – обнажить сантиметров на 10-15 корень, отгребя лопатой землю, потом напарник двумя-тремя ударами топора срубает куст и сдвигает его в сторону. Я кружкой набираю из ведра кубовых остатков дихлорэтана и выливаю кружку в ямку. Потом я перехожу к другому кусту, пока я обнажаю корневую шейку, напарник ногами и топором засыпает предыдущую ямку. Иногда мы делаем короткие перерывы – вот на корчуемом кусте остались неубранными несколько виноградин. Сорт «Мускат». Вкус изумительный – это тот самый сорт, которым когда-то угощал в Москве дядя Вася – остатки с пиршеского стола вождя. Эх, почему я не вождь!

Вот облепиха – никогда не видел такой крупной и такой вкусной. А вот сливы, янтарные по цвету, с мой кулак по размеру и сладким вкусом с небольшой кислинкой и приятным ароматом, напоминающем ананас. А вот рукав моей рубашки намок в кубовых остатках дихлорэтана и напарник советует быстренько снять рубашку – остатки очень ядовиты и можно получить отравление. Я закатываю рукав – если я сниму рубаху под таким солнцем – я обгорю до пузырей.… А вот сорт «дамский пальчик», по размеру – с пальчик Александра Титовича, которым он с лёгкостью кромсает и крушит абрикосовые косточки, а по вкусу – смесь фейхоа, киви и актинидии. А вот и второй рукав в кубовых остатках, и руки помыть негде. А вот и конец рабочего дня.

А вот я лежу дома на своём диванчике, сам я цвета Раиного пальто, с головной болью, с чувством тошноты, с неприятным ощущением во рту, будто я только что выкурил первую после снятия запрета папиросу. А завтра надо ещё выкорчевать 50 кустов – тогда можно и увольняться.

Напарник почувствовал, что что-то не так, когда я отказался от очередной порции виноградин «Мускат». Наверное, что-то похожее было и у него когда-то. Практически всю работу в последний день сделал он один – я только загребал уже залитые ямки землёй.

А на следующий день я, увольняясь, попросил выписать мне трудовую книжку, но на лицевой стороне не ставить печати Карантинной инспекции. Мою справку из Яшкуля включили первым пунктом в список мест работы, вносимых в книжку.

К Турбинину, Трупинину, или Трудинину, не помню точно, я больше не пошёл. Я попросил маму узнать, могут ли меня принять на работу с такой трудовой книжкой в родном железнодорожном ведомстве. Меня приняли на работу врачом по гигиене труда на станцию Каменоломни СКЖД, где главврачом была чудная женщина, Антонина Андреевна Овчарова, у которой я проработал с 20 января до 22 июля 1964 года.

…И потекли, не спеша, долгожданные трудовые блудни…

 

– Рая, ты не выбросила номерочек?

– Какой номерочек?

– Ну, тот, что Алёшеньке на руку надели, чтобы с кем не перепутать, как будто такую лапочку можно с кем-нибудь перепутать…

– Не выбросила. А зачем тебе?

– Не знаю.… А где он?

– Вот он. А тебе зачем?

– Надо! И отрежь колечко волосиков с затылка. Пусть хранятся вот в этой коробочке из-под патефонных иголок. Станет Алёшенька взрослым – ему будет интересно посмотреть, какие у него были беленькие волосики когда ему годик был. Позже я нарисовал на коробочке, снаружи и внутри, масляной краской цветы. Ещё позже, много лет спустя, я хотел посмотреть на волосики сына. Они лежали под клеёночкой с номерочком. Я хотел приподнять клеёночку – она треснула у меня под пальцами, стала хрупкой необычайно, а прядка волосиков, по-моему, немножко потемнела – ничто не вечно под луной.

 

Я еду на работу. Чтобы не опоздать на полтора часа, надо встать в 5 утра, потому что в 6 ч. 25 мин. идёт на Каменоломни первая электричка. В вагон входит ревизор. Он бегло смотрит на мою «форму №3» – служебный билет железнодорожника, дающий право на проезд в пределах СКЖД в любом железнодорожном транспорте, вплоть до кабины локомотивной бригады, но только не в мягком купе. Я бегло смотрю на ревизора и говорю: «Здравствуйте, Иван Иванович!». Он бегло смотрит на меня, отвечает «Здрасте…», потом смотрит более пристально, потом снова открывает мою «форму №3», заглядывает в неё и добавляет: «… Володя Ланг!». За полтора года он совсем не изменился. Я спрашиваю: «Как Лида поживает?» – «Ничего, спасибо. Вышла замуж… Приезжали в отпуск… Лида очень счастлива. Очень!» – он возвращает мне «форму №3». Я говорю: «Будете писать Лиде – передавайте привет от меня, не забудете от кого?» – «Передам…» – Иван Иванович проверяет билеты остальных пассажиров. Я не сомневаюсь, что он забудет от кого, и не передаст привета, но это уже не важно.

 

В памяти осталась встреча с ещё одним ревизором. Мы возвращались из Каменоломен домой. Моя спутница – помощник санитарного врача по коммунальной санитарии, немолодая, полная женщина, только что участвовавшая в приёмке в эксплуатацию дома для железнодорожников и по этому случаю слегка подшофе, сказала: «Леонидыч, пойдёмте, курнём?» – «Пойдёмте, Мариванна!». Мы вышли в тамбур. Открылась дверь вагона. В проёме стоял ревизор и пальчиком манил, дескать, зайдите в вагон, будем разбираться «ху ис ху». Смерив хама взглядом, я, пожав плечами, отвернулся. Мария Ивановна же сказала: «Ты чего пальчиком машешь? Что тут тебе собачки – их поманили, они и побежали… Языка нет, что ли?» – Должностное лицо позеленело и рявкнуло: «А ну-ка зайти в вагон!» – «Щас, разбежалась прямо! Вот докурю и зайду» – «Ладно же…» – сказало лицо. Докурив, Мария Ивановна взяла в рот то ли мандариновую корочку, то ли кусочек мускатного орешка и мы вошли в вагон. «Вот, – вскричало лицо, глядя на Марию Ивановну и обращаясь к проводнику, – я ж говорил – они ещё и пьяные, видите – загрызает, чтоб запах отбить!» Я сказал: «Не ведите себя по-хамски – у женщины больное сердце и она приняла валидол» – «Это я хам? Ну, погоди, щенок… Билеты ваши!» – «Да, пожалуйста, только я попрошу без щенков и на вы!» – «Ну, погодите! Я знаю кому и что сказать!» – он срисовывал с «форм №3» наши выходные данные. На станции Ростов-Главная мы вышли, а ревизор поехал дальше. «Ну, как вы, Мариванна?» – « Ой, Леонидыч, какой вы молодец, что про валидол придумали, теперь он никому ничего не докажет. Спасибо.… А вон и мой второй номер…» – она побежала к троллейбусу.

А я повернул на 180 градусов по Цельсию и вошёл в здание, которое на языке железнодорожников называется «НОД», и в котором расположены все отделенческие службы. Найдя комнату, в которой располагалось руководство дорожной милицией, я сказал: «Здравствуйте! Я санитарный врач, вот моё удостоверение. Сейчас в поезде произошёл инцидент, при котором ревизор вёл себя по-хамски, в частности назвал меня щенком и заявил, что я пьян и он об этом доложит кому надо. Я прошу провести экспертизу на предмет моего опьянения» – Начальник милиции, глядя в моё удостоверение, сказал: «Ланг Владимир Леонидович, я запомнил, экспертиза вам не нужна, я вижу что вы абсолютно трезвы, хотя сильно возбуждены. Успокойтесь. Если появится такая необходимость, всегда можете сослаться на меня лично» – «Спасибо!»

 

Через день начальник Врачебно-Санитарной Службы СКЖД Юлий Иванович Посудиевский пригласил меня «на ковёр».

– Что у вас произошло с ревизором? Я знаю что в Каменоломнях отмечали приёмку дома, по этому случаю выпили, но мне нужно знать все подробности.

– Юлий Иванович, я в приёмке дома не участвовал…

– Как не участвовал? Вот документ, указана дата, точное время, номер поезда, фамилия проводника, подтверждающего, что вы были в состоянии опьянения и назвали ревизора хамом. Подписи. Это же документ…

– Юлий Иванович, я, сойдя с поезда, обратился к начальнику дорожной милиции, но мне в экспертизе он отказал, сказав, что при необходимости я могу сослаться на него лично.

Юлий Иванович набрал телефон начальника Дорожной милиции…

 

Ещё через недельку я был снова приглашён на ковёр к начальству. «Ну, пошли!» – сказал Юлий Иванович. Мы пришли в какой-то кабинет, кажется начальника Ревизорской службы дороги, точно не помню, но помню, что было много народа, среди которого я увидел и того ревизора, и проводника, и даже Ивана Ивановича. За начальственным столом сидел крепенький железнодорожник. Перед ним лежали какие-то бумажки. Он начал: « Такого-то числа в мой адрес, в копии начальнику Врачсанслужбы, поступило заявление от ревизора такого-то, что, при исполнении им его обязанностей, его назвал хамом находившийся в нетрезвом состоянии пассажир, который при проверке билета, оказался врачом таким-то, едущим туда-то оттуда-то. Товарищ ревизор такой-то, вы подтверждаете всё, что здесь написано? – «Да» – Может быть врач такой-то заявил вам: «Не ведите себя по-хамски, у женщины больное сердце и она приняла валидол?» – «Да, именно так он и сказал, хотя он сам вёл себя по-хамски и был пьян» – «В чём это проявлялось?» – «Он был возбуждён, отказался войти из тамбура в вагон для проверки билетов…» – «Вы сказали – пройдите, пожалуйста, в вагон для проверки билетов?» – «Нет, в тамбуре было шумно, я пригласил их рукой» – «Поманили пальцем?» – «Да, в тамбуре было шумно» – «Ну – и?» – «Он отвернулся, а она сказала: «Мы тебе не собачки, вот докурим, тогда придём» – «Правильно сказала, только как вы в тамбурном шуме услышали?.. А дальше?» – «Дальше она заедала чем-то, может и валидолом, потом он назвал меня… сказал не ведите себя по-хамски!» – «А вы в ответ назвали пассажира щенком?» – «Да» – «Ясно. А теперь послушайте ещё один документ. Так, такого-то числа в такое-то время ко мне лично обратился с просьбой о проведении экспертизы на предмет опьянения такой-то, фамилия, имя, отчество. В экспертизе мной было отказано, так как такой-то был в абсолютно трезвом состоянии. Начальник Дорожной милиции Ростовского отделения СКЖД – Стуров. Подпись. Печать… Что вы на это скажете?» – «Это она была пьяная, а не он…» – «Теперь уже вам никто не поверит. А эти документы я передам Владимиру Леонидовичу и скажу ему: «Извините, пожалуйста, что в нашей службе ещё есть ревизоры, которые ведут себя по-хамски. Вы можете смело подавать эти документы в суд для взыскания морального ущерба»… Не мешало бы и вам, ревизор такой-то, в присутствии своих товарищей, извиниться перед доктором» – «Извините…» – сказал ревизор. Когда мы с Юлием Ивановичем выходили, меня окликнули. Иван Иванович сказал: «Владимир Леонидович!.. Я передам от вас привет Лиде» – «Спасибо, Иван Иванович».

Юлий Иванович, уже в коридоре, сказал: «Я не представляю, как вас Господь надоумил обратиться за экспертизой? Вы представляете, что бы сейчас было если бы не справка Стурова?» – «Да, Юлий Иванович.… А надоумил меня сам ревизор, сказав: «Ну, погодите! Я знаю кому и что сказать!»… А справку Стуров вам самому дал?» – «Идите, работайте, Владимир Леонидович…»

А привет Лидочке, пожалуй, и правда Иван Иванович передаст…

 

Маме, после стояния на очереди в течение 15 лет, дали квартиру. Квартира в ведомственном доме, комната – целых 12 метров, со всеми удобствами, правда, удобства на трёх хозяев, помимо нас четверых, в квартире живут ещё шестеро. Мама пыталась говорить, что на очереди она стояла с сыном. Ей ответили: «Мария Николаевна, ваш сын уже имеет самостоятельную семью, пусть становится на очередь по месту работы, а если вам эта квартира не подходит – вы вправе отказаться, и мы даже не выбросим вас из очереди – только передвинем в её конец, чтобы не ущемлять интересы очередных». Итак, прощай, 11-ая линия, ставшие родными тёти Асины полдомика, где прошли мои детство и юность, где родился мой Алёшенька, где было пролито в разное время столько слёз горя и радости и автором этих записок, и его родными…

И вот мы вчетвером поселяемся в коммунальной 12-метровой комнате, разделённой пополам буфетом на «нашу с Заей» половину и на «мамину». На Одиннадцатой линии остались наш раненый осколком шифоньер, кухонный стол, сундук, кушетка, кровать, пуфик, с которыми связано столько воспоминаний – в новом жилище, на 2-й линии, они бы просто не поместились. Кухня общая. В кухне своеобразные порядки. Как-то мама оставила на своём столе десяток яиц. На утро в тарелочке осталось шесть. Мама спросила у соседки, жарящей яичницу из четырёх яиц: не перепутала ли она случайно свой стол с нашим? – «Ничего, не обедняете!» – ответила соседка.

Вскоре тётя Ася продала свои полдома. А ещё через несколько лет был вообще снесён и дом наш, и кинотеатр «Звезда» и соседние дома в сторону 13-ой линии и на этом месте выросло девятиэтажное здание, одним боком выходящее на 11-ую, а другим – на 13-ую линии. Ещё несколько лет росли ближе к Советской дяди Володины тополя, а теперь, кажется, и их уже нет. Всё проходит, как метко подметил царь Соломон. Настоящий, не Марк Самойлович…

 

Меня перевели на работу по обслуживанию Ростовского отделения СКЖД. Теперь мне не надо ездить в Каменоломни. Наша контора на самом вокзале, от конторы близко большинство объектов, в том числе Лензавод, в котором можно ночевать – и за год не успеть его обследовать, а можно использовать в своих обследованиях результаты химической лаборатории завода, анализы заболеваемости, проведенные поликлиникой завода, акты проверки условий труда, проводимые технической инспекцией и инженером по технике безопасности. Через три-четыре месяца я могу с завязанными глазами пройти через все цеха завода и на слух и на ощупь сообщить где что нарушено, но моё руководство об этом не догадывается. Поэтому я только потому не забегаю в перерыв в кинотеатр во Дворце Культуры Железнодорожников, что однажды увидел его, своё руководство, за три ряда перед собой.

Ну, я уже молчу, что однажды кое-кого из руководства Врачебно-Санитарной Службы я увидел в рабочее время в Ботаническом саду, куда я заглянул во время перерыва, после проверки Вагонного депо.

 

Меня поставили на очередь. Лет через 15, когда подойдёт моя очередь, Алёшеньке будет 17, может быть он к тому времени ещё не обзаведётся собственной семьёй, и мы получим 2-х, а может и 3-х комнатную отдельную квартиру. Но сколько это ждать!..

 

 

Как-то я опоздал на 10 минут на работу, – были перебои с троллейбусами, а в такси я не привык разъезжать – дорого. Людмила Карповна сказала: «Дай мне слово, что больше не будешь опаздывать!» – «Не могу, Людмила Карповна, я если слово даю – я его держу, а в данном случае у меня нет никакой уверенности, давайте – я вам дам слово, что буду всегда стараться не опаздывать…» – «Нет, пообещай не опаздывать, или я объявлю тебе выговор» – «Обещаю постараться…» – «Света! Приказ. Лангу выговор за опоздание. Так, – она обращается ко мне, – обещаешь не опаздывать?» – «Обещаю постараться…» – «Света! Строгий выговор!» – Света уходит, поворачивается ко мне и стучит себя по лбу пальцем. Не поможет – я слова не нарушаю.

 

Рая поставила Алёшеньку на стул, а сама выскочила на секунду на кухню. Мальчик, упав со стула, сломал ручку. – «Рая, ну как ты могла!..»

 

Алёшеньку устроили в ясли. Он очень плохо переносит непривычную обстановку, отсутствие материнской заботы и отцовских окриков «Алёша, нельзя!!! мять мой альбом почтовых марок». Он стал пугливым – когда я его разгоняю на санках он не пищит восторженно, как раньше, а со страхом, машет головой туда-сюда и говорит: «Не надя!».

 

К нам в гости приходит Эмма Зубарева. За то время, что мы не виделись она мало изменилась внешне, только стала курить, чуточку манерно держа тонкие «дамские» сигареты. Мы обменялись новостями. Я узнал, что в прошлом году внезапно, скоропостижно умер Витя Молодцов, тот, что учил меня ездить на велосипеде. Потом Эмма рассказала парочку рисковых анекдотов из серии «не дамские». Я пошёл проводить Эмму до дому. «Володя, – сказала Эмма, прощаясь, – что-то я тебя не поняла, тебе действительно фантики от конфет нравились больше самих конфет?» – «Ты это к чему?» – «Да нет, так, твоё стихотворение вспомнила.… И твои детские воспоминания…»

Когда я пришёл домой, Рая сказала: «Володя, я хочу, чтобы этой бляди никогда больше в нашем доме не было». Я онемел. Это слово из Раиных уст я слышал впервые.

 

Рая устроилась на работу – она зубной врач Дома инвалидов. Работа далеко от дома, добираться до работы долго.

 

Алёша заболел. У него что-то вроде бронхита, кашель, температура. Мама берёт отпуск и проводит его почти весь с Алёшей в больнице.

 

 

К нам в гости приехала Евдокия Сергеевна. Теперь нас пятеро на 12 метрах. Мама спит на спинке от дивана половина которой, чтобы поместиться на полу, засовывается под стол. Евдокия Сергеевна серьёзно не может понять, почему я не бросаю свою работу и не переезжаю в Апанасенковское в просторный дом, где она живёт одна. И она скучает «без Райки и «унука», и зять вроде ничего, только худой больно. А Мару Николаевну вы только стесняете…» Ну, как ей объяснить, что мама без меня не может? Знаете, как в песне поётся – «Жена найдёт себе другого, а мать сыночка – никогда…» И может быть в этот период «я её целовал, уходя на работу, а жену, иногда, целовать забывал…». Однако я помню свою телеграмму, присланную из Таганрога, где я был в двухдневной командировке: «Спокойной ночи зайчики и мышки целую = Владимир». Мышками была мама, а кто же был зайчиками?

 

В СЭС на должность санпросветорганизатора поступил Михаил Осипович, военный фельдшер в отставке, хобби которого было вязать из толстенных капроновых ниток бредни, небольшие невода, а также читать детективную литературу. Мы довольно быстро сдружились и уже через месяц как-то в субботу договорились сходить с ним за Дон за грибами. Михаил Осипович оказался грибником заядлым, уже через час поисков мы собрали в две хозяйственных сумки вешенок, и уже совсем было собрались перекусить перед обратной дорогой, как Михаил Осипович упал, споткнувшись. Он поднялся с земли серо-зелёный и сказал: «Вина!..» Оказывается, у него было. Он стал розоветь на глазах, и, когда перелил в себя всю бутылку, сказал: «Хорошо, что у меня было противошоковое. Я вот тут в тенёчке посижу, а вы скорую вызовите – у меня закрытый перелом плечевой кости в типичном месте. Вон «Казачий хутор», там наверняка телефон есть».

Короче, когда эти сво… когда «скорая» приехала, врачи заявили: «Мы пьяных не развозим, пусть милиция приезжает и забирает его». Я сказал «Если вы сейчас же не повезёте раненого на перевязку, я напишу в Горздрав подробный рапорт о ваших действиях, вернее бездействии, и постараюсь чтобы всю вашу бригаду уволили к чёртовой матери. Где ваша клятва Гиппократа? Я, врач, я насильно влил в человека противошоковое. У него перелом плечевой кости в типичном месте. Вы обязаны сейчас провести иммобилизацию конечности и доставить раненого в рентгеновский кабинет, а также составить акт о несчастном случае. Вот в акте вы укажете степень опьянения, а я, свидетель, подпишу его только в больнице. И фамилии все ваши скажите мне» – «Ладно, поехали в больницу, там мы вам все фамилии скажем, и акт составим…»

Ну, довезли Михаила Осиповича до больницы, гипс наложили, акт составили, всё дальше было в пределах допустимого хамства по отношению к пострадавшему. Потом мы с ним на трамвае доехали до дома. Супруге Михаила Осиповича, увидевшей мужа в гипсе, тоже чуть «скорая помощь» не понадобилась. Но тут мы с Михаилом Осиповичем, представив, что может приехать та же самая бригада, справились самостоятельно.

Оказалось, что хобби у супруги Михаила Осиповича – вышивание крестиком, но не совсем обычное. Во-первых, крестик у неё был необычайно мелкий, меньше четверти обычного креста на канве, а во-вторых, оттенков каждого цвета в палитре этой изумительной вышивальщицы было не меньше десятка, а то и полутора. В момент нашего знакомства она вышивала «Утро в сосновом лесу» И.И.Шишкина. У неё уже была вышита «Рожь» и «Дубовая роща» этого же художника. На картину уходило не менее года работы.

Потом я спросил у жены Михаила Осиповича, умеет ли она мариновать вешенки. «Конечно, умею» – сказала она – «Ну, слава богу, а то я не умею, и всё равно выкинул бы свой сбор в сорник. А так – когда-нибудь, может, меня угостите грибочками?» – «С удовольствием!»

Михаил Осипович, перед моим уходом, сказал: «Спасибо вам, Владимир Леонидович. Если бы не вы, я бы этим паразитам по мусалам бы дал здоровой рукой. Не исключено, что после этого они бы мне отбили кишки, перелом сделали бы открытым, а потом бы сказали, что так и было.… Как я теперь буду свои бредешки плести? Придётся полностью на детективы переходить».

Но, уже через месяц, когда я в очередной раз зашёл проведать болящего, а заодно отведать маринованных вешенок в качестве закуси к захваченной мною бутылочке, оказалось, что Михаил Осипович уже сплёл полтора метра бредня. «Вы что, Михаил Осипович, одной рукой плели?» – «Почему одной? Двумями!» – ответил он.

 

Рая перешла на новую работу, теперь она работает в поликлинике Управления СКЖД зубным врачом, помогла устроиться туда мама. Теперь у Раи уже есть трудовая книжка, так что хлопот с переходом было немного. Работа недалеко от дома – красота! Или я чего-то недопонимаю…

 

Думаю, что Евдокия Сергеевна сыграла немаловажную роль в дальнейшей нашей судьбе. Мне кажется, но я могу и ошибиться, что именно к этому периоду относится тот момент, когда Рая, взяв несколько дней отгула, съездила в Апанасенковское и сделала там аборт, но я этого не знаю наверное. Может быть, именно в это время у Раи мелькнула мысль о разводе, этого я тоже не знаю. Чужая душа – потёмки. Тем большие потёмки – собственная, которую, казалось, ты знаешь как облупленную, а на деле – нет! Рая что-то нелестное сказала о матери. Повернув её спиной к себе, я отбил свою правую руку о её мягкое место. Представляю, что чувствовала Рая, – ведь я ещё не так давно целый месяц на копнителе мускулатуру накачивал…

 

Колька надумал жениться. Тётя Ася в ужасе. Тётя Маня говорит: «Слава богу, ещё один за ум взялся». Мама ничего не говорит. Я говорю: «Бубунечка, давай я проверю, что за человек твоя невеста. Я её приглашу сходить со мной за грибами, пущу в ход все свои оставшиеся от семейной жизни чары, и если Томка не поддастся на них – то она твоя!» – «Ладно, – говорит Колька, – а если поддастся, то я с Раей за грибами пойду, она мне тоже очень нравится».

Томка не поддалась. Колька женился и через год уже хвастался своей дочкой, не преминув огорчится: «Что ж, Вовка, выходит я бракодел?..». А ещё через год они с Томкой разбежались. Но всё по порядку.

 

Как-то заглянув в ящик, где лежали наши семейные деньги, я увидел, что недостаёт суммы, равной стоимости билета до Апанасенковского. Рая куда-то собиралась. Я спросил: «Ты никак линять собралась? Ты можешь ехать, только Алёшеньку оставь» – Рая, не оборачиваясь, застёгивала пальто: «Не оставлю. Не хочу, чтобы твоя неумелая мать воспитала его так, как тебя». Я не успел опомниться, рука сама взвилась, без команды сознания. Шиньон Раи, перелетев через всю комнату, упал на трельяжик. Я сказал: «Положи деньги на место. Я тебя никуда не отпускаю, если ты без своей умелой матери соскучилась – поедешь в отпуск. А до отпуска никуда не поедешь» – Рая обернулась. Наверное, увидев мои бешеные глаза, она сняла пальто, потом щёлкнул ящик, в котором лежали деньги. Когда она вышла из комнаты, я заглянул в ящик – деньги были на месте. Когда мы пошли спать, я постарался лечь так, чтобы не коснуться жены. На другой и третий день – то же. А на четвёртый день, когда я пришёл с работы, я не увидел Алёшенькиных вещей, Раиных, кроме шубки, которую прошлым летом мама купила Рае. Шуба осталась. Я заглянул в ящик – деньги были на месте. «Видно, Евдокия Сергеевна прислала» – подумал я. На сколько же её хватит? А, впрочем, помню, она рассказывала мне, как однажды её несправедливо обидел какой-то преподаватель в школе. Он сказал «Сребная! Выйдите из класса» – «Не выйду, вы несправедливо меня обидели, я не выйду» – «Не надо. Но я вам не преподаю, пока вы не извинитесь!» – «А я ни в чём не виновата». Преподаватель перестал обращаться к ученицей Сребной. Прошла четверть, вторая, третья, прошёл год – Рая не извинялась. Преподаватель за это время её ни разу не спросил. Ни в четвертях, ни годовой оценки по этому предмету не было вообще никакой. Надо было оставлять ученицу на второй год. «А за что?» – спросила ученица. – «За то, что нет оценки» – «Так пусть поставит – я материал знаю, пусть спросит. Или вы спросите» – Её спросил другой преподаватель и ученица перешла в следующий класс. А извиняться перед учителем Сребная не стала.

«Ну, ничего, – думал я, – мама её женщина нормальная, вразумит дурочку, та и вернётся». Однако, близились холода, блудница не возвращалась. Я отправил в «Апанасенковское» шубу, и написал письмо, на которое ждал подробного ответа о том, как чувствует себя мой сын – ведь я по закону имею право знать о здоровье и самочувствии моего сына. И я дождался ответа. Письмо толстенькое, не меньше двух листов. Я распечатал конверт. На двух листах школьной ученической тетради стояло: «Алёша чувствует себя хорошо».

«Вот, зараза, – думал я, – шантажирует моим ребёнком. Может быть, она думает, что я не выдержу разлуки и сам поеду в Апанасенковское? Или съездить, выкрасть мальчишку, а когда она за ним приедет его выкрадывать – прикую к батарее, а Евдокии Сергеевне на её письма буду отвечать от её имени? Почерк я подделать сумею. Вставлю два-три слова, вроде «ковтать», «залякався», или «с переляку» и подозрений никаких не будет…»

 

В день получки я послал в Апанасенковское деньги. Письма писать я не стал. Не получал и я писем, ни в этом месяце, ни в следующем, а на третий месяц я получил официальный запрос суда с предложением дать разрешение на развод. Я не ответил. А вскоре бухгалтерия СЭС получила официальное уведомление по какому адресу перечислять алименты. Как-то меня знакомая спросила: «А ты без сына не скучаешь?» – «Я в первый год скучал сильно, на второй – меньше, на третий год лишь изредка. Наверное, так ампутированный, потерявший руку, приспосабливается и уже не скучает без своей отсутствующей руки…»

 

Но это ещё через три года. А пока – на работе узнали, что я плачу алименты, и сняли меня с очереди на квартиру. Знакомые мамы узнали, что я разведен и наперебой стали говорить маме, какие хорошие девочки есть среди их знакомых, скромные, тихие, отличницы, комсомолки. Мама говорила: «Он, обжегшись на молоке, дует на воду», «Он не может выбросить её из головы», «Он не развёлся – штемпель в паспорте остался». Скоро с предложениями сердец и рук перестали обращаться. К тому времени, повозвращались в Ростов разъехавшиеся по распределению Валька, Стась, Иннка, Томка. Жорка мой, самый закадычный, вернулся не совсем в Ростов – он стал работать в СЭС города Новочеркасск, обслуживал НЭВЗ, электродный завод и ещё целую кучу предприятий, бывал в Ростове, бывало, мы на радостях накушивались, но всё по порядку.

 

Я, в силу своей традиционной лени, отпустил бороду. Наверное, она мне не шла, но мне так лень было ежедневно бриться, что я смирялся и с несколько любопытными взглядами девушек на улице, и с мамиными словами, что никто из моих предков бороды не носил и все они всегда были гладко выбриты, аккуратно одеты etc. (Etc – это то же, что и т.д., только точек не надо ставить), но если бы вы только знали, как иногда не хочется ставить лишние точки, запятые, дефисы, сигнализирующие о начале прямой речи!.. И как не хочется бриться. Ей богу, лучше раз родить, чем всю жизнь каждый день бриться!

 

Примерно к этому периоду относится моё увлечение Оленькой.… Фамилия её совпадает с фамилией известного русского писателя, но читателю ведь всё равно, Куприна она, Бунина или Пушкина. Я влюблён в неё был больше года, виделся довольно часто, но к семейной жизни готов не был, обжегшись на молоке. Вечерами мы любили бродить по тёмным, малознакомым улицам, болтали обо всём на свете, иногда целовались, иногда обнимались, иногда доходило и до оргазма. Я спрашивал: «Оленька, вот ты меня довела до такого состояния, что я вынужден принять душ. Как ты себя чувствуешь при этом?» – «Володя, мне тоже нужен душ после таких твоих поцелуев» – «Мне было с тобой необыкновенно хорошо…» – «Володя, если бы мне не было с тобой тоже хорошо, я бы с тобой не ходила» – «Оленька, мне с тобой не просто хорошо, а необыкновенно хорошо, ты понимаешь меня?» – «Володя, мне тоже…Я тебя понимаю» – «Оленька, мне хочется наши отношения разнообразить, расширить и углубить» – «Володя, у меня нет опыта в углублении отношений» – «Так я поделюсь, я щедр в душе, это я только с виду скуповат – ни в театр даму не сводил, ни на Канары не свозил…» – «Ну, может когда-нибудь и свозишь, а пока я приглашаю тебя съездить к тётке моей в Азов, на лодке покататься и раков половить» – «Ух, ты! Как мой Коляй хотел раков половить.… Вот бы ты его тоже пригласила…» – «Так, Володя, это ж ещё лучше – с двумя кавалерами мне будет ещё приятнее – больше раков наловим» – «А когда ты нас с Колей приглашаешь на раколовлю?» – «В ближайшую субботу» – «Замётано.… А сейчас посмотри, как я иссох без женской ласки: видишь кожица и косточки. Ты должна меня спасти. Один крепкий поцелуй, одно нежное объятие… Оленька, ну прижмись ко мне.… Ну, сделай вид, что я твой любимый… Ближе… Теснее… Оленька… Олё-нушка… Сссс!.. Ты не представляешь, как мне хорошо с тобой…» – «Представляю… Володя, мне с тобой не хуже…» – «Так ты поддерживаешь?» – «Что поддерживаешь?» – «Мысль о необходимости разнообразить наши отношения, расширить ареал распространения поцелуев… Ну и тому подобное…» – «Ланг, как вам не совестно к бедной невинной девушке обращаться с такими гнусными предложениями? До каких границ вы собираетесь расширить своё безнравственное поведение?» – «До пояса.…Только до пояса…» – «Ланг, ваша безнравственность требует уточнения – сверху до пояса?» – «Оленька, ну разумеется! Лопни мои глаза, вырасти хвост, если я покусюсь на то, от чего все девушки мечтают избавиться, а женщины кусают локти, что не избавились от этого раньше» – «Володя, вот ты трепло.… Ну, хорошо, я обдумаю твоё гнусное двусмысленное предложение» – «Оленька, что ты делаешь завтра после работы?» – «Завтра у нас вторник?» – «Вторник. Оленька, я тебя встречу у «десятки» ровно в пять» – «Я постараюсь, Володя».

Я освободился на работе пораньше, часа в три я был уже дома и прилёг, не раздеваясь, минут на пятнадцать. Проснулся я от стука в окно. Стучала Оленька. На часах было четверть шестого. Сгорая от стыда, я встретил Оленьку на улице, привёл домой и принялся просить прощения. «Володя, да перестань ты извиняться, лучше скажи, где можно руки помыть». Когда Оленька возвратилась из ванной, я уже «создал уют» – завесил шторы, включил свет, собрался собрать что-нибудь перекусить. Оленька сказала: «У меня есть долгоиграющая конфетка. Тебе дать?» – «Я хочу тебя чайком напоить…» – «Володя, я не хочу ни пить, ни есть… Лучше поцелуй меня и расскажи что-нибудь…» – «Оленька, играть, когда словно в бреду я?.. Ни слов я, ни поступков своих – не понимаю. Я хочу сейчас же расцеловать тебя, но я помну твоё платье. Я прошу тебя самой снять его, потому что если это буду делать я, то могу его порвать, стремясь скорее ворваться в ранее недоступные ареалы. Можно я выключу свет?» – «Ну, что делать? Ну, выключай, хотя об ареалах речь ещё не шла. Володя ты тоже сними свои рубашки и штаны, и простынку дай какую-нибудь. И конфетку возьми – очень приятный аромат…» – «Ну, на простынку, давай конфетку. И отвернись» – «Володя, я не смотрю на твои ареалы. Мне не нравится на голых мужиков смотреть. Знаешь, иногда я думаю – жалко, что ты не женщина, было бы легче решить все проблемы пола. Ну, иди, рядышком ложись» – «Оленька, Олёнушка, это нечестно – я не могу поцеловать твои ареалы, мне мешает вот это…» – «Сними…» – «Оленька.… Сними всё сама.… Я тоже сниму… Ты уже?» – «Володя, я уже сняла…» – «Иду, моя лапочка. Оленька, как я тебя хочу. Я хочу тебя целовать, мне мешает твоя конфета, не хочу, чтобы такое чудо стало липким. Я пока потихонечку поглажу, вот моя лапочка, погладь и ты меня, Оленька…» – «Володя, дорогой, да что ж у тебя гладить – был бы ты девушкой – другое дело» – «Оленька, ну погладь ниже, лапочка, ты не представляешь, как я тебя сейчас хочу…» – Я взял Оленькину руку и опустил её. По-моему, Оленьке раньше не приходилось браться за такие места мужчины, она, едва коснувшись меня, часто задышала и сказала громким шёпотом: «Ланг… Глаза не лопнули, а хвостик заметно вырос…Мне уже в душ надо… поцелуй меня… сделай мне больно.… Слышишь?» – Я склонился над её грудью, крепко прижался губами. Конфета во рту мешала. Потом я догадался выплюнуть её на пол, и, взяв сосок губами, присосался, как малыш, берущий грудь. Оленька теребила мои волосы и повторяла: «Сделай мне больно,… я прошу тебя…» Я впился в грудь девушки, как молокоотсос. В рот мне попала сальная пробочка. Я вынул её изо рта пальцами и вытер руку о простынку. «Что случилось?» – спросила Оленька. – «Волосинка попала… Оленька…» Я одной рукой гладил грудь девушки, другой поддерживал своё тело на весу. Рука начала уставать. В конце концов, я всем весом улёгся на миниатюрную Оленьку, зато я теперь её гладил по бёдрам, по талии, я чувствовал, что возбуждение девушки нарастает, она пустила в ход свои ручки, они то гладили меня по спине, то останавливались, как бы крепче привлекая меня к себе. Моя рука невольно скользнула между ног девушки, моё возбуждение дошло до высшего предела, нащупав пальцами тёплую влажную щель с маленьким бугорком вверху и увидев, что девушке это приятно – я сорвался. Я прижался к Ольге всем телом и понял, что Ольга девушка – сопротивление материала было серьёзное. Снова и снова я рвался к вожделенной цели, не забывая целовать грудь, шею, губы, щёки девушки, но войти – не мог. Меж тем, я чувствовал, что возбуждение Ольги спадает, что, несмотря на мои неистовые ласки, она успокаивается. Я предпринял ещё один отчаянный рывок. Мне кажется, таким усилием я мог бы сдвинуть диван – и не вошёл. Я сказал: «Оленька, ну, помоги мне…» – «Чем, Володя?» – Оленька гладила мои волосы, потом спину, потом ягодицы, снова волосы. Я ещё раз потрогал вожделенное место рукой – может, я пытаюсь попасть не под тем углом? Потом меня вдруг поразило отсутствие под пальцами волосинок, я отдёрнул простыню и увидел, что Оленька лежит в тонких шёлковых трусиках… «Володя, не смотри на меня, – сказала Оленька, – мне неудобно…» – «Оленька, твоё счастье, что нить кольчатого шелкопряда прочнее стальной нити той же толщины, иначе ты уже была бы мной обесчещена. Но посмотри на меня – я сейчас лопну. Сделай что-нибудь. Или сними свои трусики. «Володя, ты же мне сам рассказывал о своей юной развратнице из РИИЖТа, которая берегла себя для мужа. Оставим моему мужу то, что ему нужнее, чем тебе…» – «Оленька, ну сделай мне массаж…» – «Володя, мне не хочется этим заниматься…» – «Оленька… Я хочу тебя.… Ну, ляг ко мне боком, ближе, лапочка, тесней ко мне прижмись… Ногами придави меня. Сделай и ты мне больно, лапочка, ещё секундочку, лапочка… Оленька… Никто из баб моих меня не доводил до такого состояния… Оленька… Оленька…

Наконец, перемазав свою девушку и её телесного цвета трусики, испачкавшись сам, я угомонился. «Теперь закрой глаза, Оленька, я буду приводить в порядок тебя, себя и всё, что в пределах досягаемости.… Прости, если тебе последние минуты были неприятны» – «Володя, мне были все минуты приятны… Последние тоже. Но предпоследние – это что-то!» – «Это когда?» – «Это когда я тебе сказала, что мне уже в душ надо» – «Оленька, если это тебя так завело, что же ты меня опять не потрогала, я ж просил…» – «Ты мне сказал «сделай массаж»… Сказал бы: поласкай меня там.… Или сам бы руку мою положил туда. А я поняла – тебе нужно плечевой пояс размять» – «Дай я тебя вытру, трусики твои запачкал, прости. Смотри, в истории был уже такой случай. Одна дама доигралась, будучи девушкой и зачала. Не догадываешься, о ком я?» – «Не догадываюсь, Иосиф мой неаккуратный… Ты меня привёл в должное гигиеническое состояние? Я уже могу глаза открывать?» – «Сейчас, подожди, Мария, я плавки натяну. Всё можешь открывать». Я подобрал с пола конфету, положил её в пепельницу. Потом склонился над Ольгой, поцеловал её грудь, другую, снова ту, потом Ольга сказала: «Володя, сделай мне массаж… Милый… сними свои трусики… Хвостиком массаж сделай.… Дай я покажу как, чёртик мой хвостатый. Вот так.… Вот так.… Вот так…» – Оленька водила моим «хвостиком» по своему бугорку на трусиках, один раз мне стало очень больно, я попросил: «Оленька, чуточку боком.…Да не ты боком, ты об материю чем-то болезненным теранула. Хочешь я сам?» – «Володя… Мне нравится, когда ты… упругий,… но нежный.… А когда ты на мне лежишь, ты твёрдый и грубый… Володя.… А ты можешь мне грудь поцеловать? Хочу… хочу… Вовочка, больно сделай мне… хочу…» – «Оленька, я сейчас опять тебя всю испачкаю.… Подожди…» – «Хочу… Больно… сделай… Воло-дя… Милый… На грудь кончи мне… Родной… вот так… ещё… повози… любимый… Вовка, прости… так хотела… всегда так хотела… всегда так …хотела. Вот, скажешь, баба противная, да?» – «Оленька, ты чудная… я тоже всегда так хотел. Вот муж у тебя будет счастливый…» – «А может его стошнит от этого…» – «Давай договоримся, если его стошнит, ты ополоснёшься и придёшь ко мне, лапочка моя. Можно я вытру тебя?» – «Володя, потерпи ещё дуру-бабу, не вытирай ещё. Мне всегда так хотелось.… Именно так – сначала там, а в конце здесь – вот дура, да?» Я поцеловал Оленьке живот – там было сухо – и сказал: «Дурашка, что сразу не сказала мне – сделай то-то и то-то, мне нравится так-то и так-то. Сама мучилась, меня мучила. Я сейчас скажу тебе фразу, которую уже говорил трём женщинам, тем не менее, это будет правда: «Мне ещё ни с одной женщиной не было так хорошо» – «Ну, хорошо… Володя… давай свою тряпочку и пойди душ включи. У вас АГВ?» – «Нет, Оленька, горячая вода» – «Тогда я сама соображу…. А говорить – сделай то-то, так-то, женщине ой как непросто, если она в глазах кавалера хочет выглядеть более привлекательной, неискушённой, неопытной, вам же это нравится?» – «Да, Оленька, многие любят неопытных, но есть и такие, кто предпочитает умудрённых, «тёртых калачей», как говорил Тургеневский Базаров» – «Сам-то ты каких предпочитаешь?» – «Я тебя предпочитаю…» – «Ланг, какой ты дипломат! Дипломат, может, ты трусики оденешь и мне платье передашь?» – «О, Господи, я и забыл, что я в таком виде! Чуть вот так не пошёл душ включать. Вот соседку напугал бы…».

 

Жорка приехал в Ростов на какое-то совещание. Вечерком мы с ним сходили в кино в «Буревестник», смотрели несколько серий «Ну, погоди!». Ржали, как первоклассники. А когда все выходили из кинотеатра, Жорка громким голосом, с серьёзным видом сказал: «Плохой фильм!». Окружающие изумлённо вытаращились на него. Выдержав эффектную паузу, Жорка сказал: «Роль партии не отражена!..»

 

 

В субботу мы с Колей и Олей на «ракете» съездили в Азов. Домик Олиной тётки был почти на самом берегу. Потом, помню, мы долго плыли по Дону, приплыли к очень илистому берегу и там с братом половили раков. Делается это так: дно ощупывается рукой, когда под пальцами оказывается ямка – в неё запускается рука. Если в ямке есть рак, он обязательно впивается в палец клешнёй. Вынимаешь руку и просишь: «Отпусти, пожалуйста, больше не буду!» Он, дурак, верит и отпускает. Вот тут ты его подхватываешь и швыряешь в ведёрко. Рублей за десять у местных аборигенов можно наловить ведёрко раков – без проблем.

Потом мы возвращались к Олиной тётке. За вёслами был я. Я грёб и чувствовал, как с каждым гребком наливаются силой мои двуглавые, трёхглавые и четырёхглавые мышцы. Когда мы подъехали к берегу, силы мои достигли таких фантастических размеров, что я решил отнести спутницу на берег, сделал неловкое движение – и перевернул лодку, вместе с Олей, Колей и всеми нашими шмотками вверх килем. Никто не утонул, кроме одного моего носка, течением ничего не унесло. Хохотали мы все трое так, что было слышно в Ростове. И даже Колька не стал на мне отрабатывать приёмов тхе-квон-до, и даже не сказал: «Дурак, надо было центр тяжести смещать по отношению к центру масс с ускорением, меньшим четырёх g!», а сказал: «Тьфу… Фффу!.. Ха-ха-ха!!!». Хорошее было время расцвета второй молодости…

 

Несколько раз мне по работе приходилось присутствовать на заседаниях Райпрофсожа. Однажды главврач, Ким Германович, мне сказал: «Ланг, председатель Райпрофсожа собирается тебя ввести в состав на постоянной основе. Потребовал от меня твою характеристику. Я не знаю, что писать, напиши сам» – «Ким Германович, я терпеть не могу общественную работу, я не хочу в Райпрофсож» – «Во-первых, кто тебя спрашивает, а во-вторых, – всё равно ж сидишь на заседаниях, только так у тебя больше будет шансов повлиять на правильность решения Райпрофсожа, так что давай, пиши характеристику, подпись будет моя, председателя месткома и парторга СЭС. Давай!..»

Ну, я и дал:

 

 

 

Х А Р А К Т Е Р И С Т И К А

 

 

 

Ланг Владимир Леонидович, 1938 г. рождения, русский, беспартийный, работает врачом по гигиене труда СЭС Рост. отд. СКЖД с 1964 г.

За время работы показал себя знающим, но крайне неорганизованным работником, и, хотя дисциплинарных взысканий и не имел, но в работе имеет много недостатков.

Морально устойчив, т.е. не был уличён в нарушении морального кодекса, хотя по характеру склонен к аморальным поступкам, которые не совершает, видимо, из боязни быть разоблачённым. Не будучи женатым, не замечен и в блуде. Возможно это результат возрастных и индивидуальных физиологических особенностей. Не пьющий, но в компании выпить не прочь, в том числе и в рабочее время.

Политически неграмотен, но тщательно это скрывает, активно участвуя в проведении политинформаций. В беседе с парторгом зачастую высказывает мысли, показывающие индивидуалистическую, аполитичную сущность, близкую позиции механистического идеалиста, но безвредную, т.к. дальше пустой болтовни дело не идёт.

Тов. Ланг крайне упрям, ленив, малоисполнителен, безответственен, и если и принимает участие в общественной жизни коллектива, являясь зам. председателя ПК, то это только из-за личных душевных качеств последнего (т.е. председателя) и из чувства товарищества, которого т. Ланг в принципе не лишён.

Характеризуя т. Ланга как работника СЭС, следует сказать, что он не на своём месте. По характеру ему бы работать где-нибудь в отделе реставрации музея, или переплётной мастерской книгохранилища, на худой конец, он мог бы быть заместителем министра здравоохранения, т.к. на этой должности ещё полнее раскрылись бы все его многочисленные достоинства.

Характеристика дана для представления в Райпрофсож.

 

Гл. вр. СЭС   ……ПОДПИСЬ……. (Дьяконов)

 

Пред. ПК СЭС   …………………….. (Кисилевская)

 

Партийный бог   …………………….. (Сюндюков)

 

Вот такую характеристику, правдивую от первой до последней буквы, конечно, главврач подписал, а профорг и парторг заартачились, дескать, неправда, что дисциплинарных взысканий не имел. Имел строгача в 1964 году, ну и что, что за давностью не считается, всё равно врать не надо. И курит по чётным годам, по 10 минут каждый час в химлаборатории торчит, а если подбить итог – сколько в день выходит? Вот то-то и оно! Так и не подписали, представляете? Потому я и не попал в Райпрофсож…

 

В коммунальную группу приняли на работу помощника санитарного врача, которую звали Надя. В первый день, вздохнув, я сказал: «Надежды юношей питают, отраду старцам подают…» – «Владимир Леонидович, а кем вы себя позиционируете – старцем или юношей?» – «Надежда Леонидовна, сестричка, давай на «ты»?» – «Хорошо, я попробую… Володя, ты кем себя…» – «Наденька, какое ты слово хорошее применила – позиционируешь. Я не могу ответить однозначно. Когда я вспоминаю своё прошлое – я чувствую себя старцем. Когда я смотрю на твои глаза в этих строгих очках, которых скоро будут бояться все нарушители коммунального законодательства на СКЖД, я чувствую себя юношей. Наденька, ты замужем?» – «Да» – «И кто он – генерал, профессор или секретарь обкома?» – «Студент третьего курса РГМИ» – «Проклятье! Ну, что б тебе не встретиться мне раньше, я бы тебе не позволил сделать опрометчивого шага, ибо я знаю, что только со мной ты была бы счастлива, я бы тебя обнял и повёл в туманную даль, под завистливым взглядом других мужиков, и мы бы прошли с тобой сквозь тернии к звёздам и умерли бы в один день. Наденька! Я ничего у тебя не прошу, тем более, в первые двадцать минут знакомства. Позволь мне только надеяться…» – я замолчал. – «На что надеяться?» – спросила Надежда. – «А это зависит оттого, позволишь ты или нет, это зависит только от тебя, вся моя ещё относительно молодая жизнь в твоих руках. Позволишь – я буду надеяться на то, что со временем ты ещё что-нибудь позволишь. Не позволишь – я всё равно буду надеяться. Только молча, и ты не услышишь от меня, как густой тёмно-красной венозной кровью обольётся моё страдающее сердце и – ни слова упрёка, только редкие тайные вздохи. Наденька, а это правда, что женщины любят ушами?» – «Володя, так говорят…» – «А ты бы могла полюбить замужнего, немолодого, мало внешне интересного коллегу, который тебе бы говорил о том, о чём любят слушать все женщины – о… Но ты не ответила. Могла бы?» – «А вы … а ты не сказал, о чём любят слушать женщины» – «Наденька, хочешь честно?» – «Только честно!» – «Наденька, честно если, я сам не знаю. Я знаю, о чём любят слушать мужики, но это такая проза, тебе будет неинтересно» – «А всё-таки?» – «Ну, вот, например, о гипнозе, о драгоценных камнях, о футболе, о женщинах, наконец…» – «А о женщинах что именно?» – «Наденька, как с тобой интересно баланду травить, ты не представляешь… Я бы вот так и заливал, и заливал тебе, про дымчатый горный хрусталь, про Вольфа Мессинга, про тебя.… Но – пора объект обследовать. У меня сегодня ПЧ-3» – «А это что такое?» – «Наденька, это тебе Юлия Александровна расскажет, я лучше когда-нибудь про Сальвадора Дали. Ага?» – «Хорошо, Володя, мне понравилось баланду травить…» – «Надь!» – «Что, Володя?» – «Ты мне сегодня приснишься…» – Я хотел прибавить «…в эротическом сне», но не прибавил, подумал – не переборщить бы!

 

Так сложилось, что дня три я не сумел с Надей даже парой слов перекинуться. На четвёртый день я сидел на планёрке, смотрел на Надину шейку, ушко и вдруг представил, что я беру мочку её уха в рот.… Я почувствовал, что мои зрачки расширились, как у кошки в темноте, в этот момент Надя провела рукой себе по шее и уху и, оглянувшись, встретила мой взгляд. Она отвернулась, а её шея и ухо стали медленно розоветь. Я отвёл взгляд, но перед мысленным взором моим стояло розовое Надино ухо. Я чиркал что-то на листочке, на котором были записаны «тезисы» – обследованные за неделю объекты и вопросы, достойные быть обсуждёнными на планёрке. В это время сосед справа передал мне записку: «В.Лангу» – «Володя, как ты это делаешь? Мне щекотно и неприятно» – Я приписал внизу: «Не буду!» и попросил переслать назад. Я на этой планёрке больше ни разу не посмотрел на Надю, а на следующей планёрке она сидела, как и я, позади других рядов. Но до следующей – ещё неделя.

 

– Надя! Куда стремишь ты своё стройное девичье тело?

– Володя, привет. Юлия в общежитие ТЧ послала. Ты знаешь где это?

– Надюша, я знаю расположение и взаиморасположение всех промышленных, коммунальных и пищевых объектов Ростовского отделения СКЖД. Нам по пути и ты себе не можешь представить, как я этому рад. Ты знаешь, я даже подумываю, зная твою неосведомлённость во взаиморасположении, провести тебя в общежитие через Батайск, по пути рассказывая тебе о том, о чём любят слушать красивые женщины, а именно – о взаиморасположении коммунальных объектов. У тебя очень красивые волосы. И не только волосы, но об этом как-нибудь в другой раз, сегодня – о взаиморасположении: направо здание общежития ТЧ. Налево – самого ТЧ. Сколько тебе времени нужно для обследования?

– Не знаю, часа три, наверное…

– А потом?

– Потом назад в СЭС.

– Для чего? В СЭС тебя будут ждать к четырём, ну, к половине четвёртого. Давай я через пару часиков покажу тебе расположение объектов отсюда – до вагонного депо. Там тоже есть общежитие, когда-нибудь тебя и туда Юлия пошлёт, будешь хоть знать расположение.

– Хорошо, Володя! Я постараюсь за два часа справиться. А потом сколько у нас времени будет?

Ого, – подумал я, – Вольдемар, вы делаете успехи в качестве ловеласа!

– Да я думаю, за полчасика я успею тебе показать, где что…

Через два часа пять минут Надя вышла из общежития. Зная взаиморасположение объектов, я наблюдал за ней из котельной ТЧ. Подписанный акт проверки сансостояния ТЧ и хода работ по подготовки локомотивного депо к зиме уже был у меня в папке. Надя постояла несколько секунд, глядя направо, потом посмотрела налево, потом медленно пошла в сторону СЭС. Я решил ещё несколько секунд подождать. Надя прошла метров пятьдесят и быстро вернулась назад. Это решило дело. Обежав кусочек депо из котельной, через служебный ход, я, как чёртик из коробки, внезапно возник перед Надей и сказал: «Фух! Еле успел. Ты не представляешь, как рвалось моё сердце. Посмотри, пожалуйста, мне в глаза. Надя! Я вижу, что ты хотела уйти в СЭС, это по твоим глазам видно, я вижу даже, что ты уже уходила, медленно. Посмотри ещё мне в глаза.… Я вижу, что ты вдруг внезапно переменила решение и быстро вернулась. Значит, я тебе уже не совсем безразличен! Ура!

– Володя, объясни мне, как ты это делаешь?

– Что именно?

– По глазам читаешь, и вчера на планёрке, словно птичьим пёрышком по шее и по уху водил.

– Надя! Надюша! Я постараюсь объяснить, но ты должна мне дать честное слово, что ты никогда, никому не скажешь. Ни Юлии, ни мужу.

– Хорошо, честное слово!

– Я на тебя в это окошко смотрел, – я указал на окно котельной в трёх метрах. Надя звонко расхохоталась. Смех был приятный.

– А вчера? Вот я перепугалась… – Мы, между тем, пошли в сторону вагонного депо.

– Надя, я вчера перепугался не меньше. И тут дело не во мне, а скорее в тебе, а ещё вернее, что какие-то биотоки, или биоритмы у тебя и у меня оказались настроенными в резонанс. Тебе не попадалась популярная книжонка «Биологическая радиосвязь»?

– Не читала.

– Надя, вот мы знакомы несколько дней, а у меня ощущение, что мы знаем друг друга очень давно. Может быть, мы были мужем и женой в прошлой или позапрошлой жизни, до реинкарнации, когда мы были бабочками, или жуками-бомбардирами…

– Кем-кем?

– Наденька, я тебе через, – я посмотрел на часы, – двадцать пять минут покажу, кем я был в прошлой жизни, когда умер от любви к бомбардирше. Я думаю, что тебе понравится тот образ, который я носил перед тем, как позиционироваться в свой нынешний облик. Слева начинается вагонное депо. Запомнишь? Надя! Ты знаешь моё семейное положение?

– Да, Володя…

– Если тебе будет неприятно то, что я буду говорить, давай условимся: какое-нибудь слово, понятное только нам двоим, будет означать то же, что «Заткни фонтан и отвянь!», придумай это слово. Посмотри направо – это общежитие Вагонного депо. Так какое ты придумаешь слово?

– Володя, я тогда скажу: «Это мне неприятно!»

– Хорошо, Надюша, если хочешь, скажешь так. А я, если мне когда-нибудь что-нибудь не понравится в твоих словах, я скажу: «Это нетрадиционное взаимоположение в позиционировании слов», хорошо?

– Хорошо.

– Наденька, сними на секундочку очки, я хочу поцеловать твои глаза.

Я никогда не думал, что светская львица, сняв очки, в одну секунду превратится в «Девочку, бегущую от грозы». Я поцеловал один глаз, другой, хотел поцеловать Надю в губы. Она сказала: «Володя, от тебя пахнет табаком.… А это… нетрадиционное позиционирование» – и звонко рассмеявшись, снова в одну секунду превратилась в светскую львицу.

– Надь, а у тебя нет в сумочке конфетки?

– Володя, я уже все сегодня сгрызла. Видишь – уже какая толстая стала.

– Вижу. Прямо кабанчик…

– Володя, это нетрадиционное позиционирование, – капризно сказала Надя.

– Надя! У тебя изумительной красоты фигура, просто чудо, красивее – только у одного человека.

– У кого? – Надя насторожилась.

– У меня!

– А-ха-ха! Володя, тебе не мешает поправиться, но не сильно. Самую чуточку. Сорви мне вон ту веточку. – Я сделал вид, что я не достаю до нежной кленовой веточки.

– Надя, подсади!

– О, Володя, это нетрадиционное позиционирование.

– Жаль, – сказал я, – у меня замечательной красоты талия, когда тебе ещё такую пощупать доведётся. – Я легко подпрыгнул и грациозно сорвал веточку. – А как бы мне хотелось тебя обнять за талию и прижать к себе.… Я сто лет не касался девичьей талии. Кстати, пришли. Вот это всё, – я обвёл вокруг руками, – называется Ботанический сад, а вот это, – я с трудом отковырнул знакомый валун, – вот это я, в прошлой жизни. Теперь тихонечко коснись веточкой моего брюшка.… Да не в этой жизни… вон он я, махонький, серо-зеленый, в яме. – Надя присела рядом со мной.

– Это жучок что ли?

– Да, – зашептал я, кладя руку на талию девушке, и поглаживая переход талии в бедро. Сердце застучало. – Тронь жучку веточкой брюшко. – Надя тронула. Жучок издал свой «цык!». Надя засмеялась. Я ещё крепче прижал её к своему боку. Надя ещё раз тронула жучка. Снова раздалось «цык!».

– Володя, смотри, какое то облачко, вроде дымок…

– Надя, я сам таких дымков в прошлой жизни.… А вон и бомбардирша… – Я показал Наде в противоположном конце ямы ещё одного жука. – Это ты в прошлой жизни…

И тут… Надя сделала то, чего даже я бы не догадался сделать. Она листиком, нежно стала подталкивать одного жучка к другому. «Меня» к «себе».

– Надежда, – сказал я, поднимаясь с корточек, – я люблю тебя, слышишь?

– Да…– ответила Надя. Потом она медленно сняла очки, вынула из сумки очешницу, не спеша положила очки в сумку, поставила сумку на камень и сказала:

– Кажется, и я тебя.… Помоги подняться, – она подняла руку, я потянул за неё, ожидая почувствовать существенную тяжесть… Неожиданно легко Надя поднялась. Мы были одного роста. И тут у меня поехала крыша. Я обслюнявил Надю, я целовал её шею, ухо, нежно укусил и пожевал мочку, я тёрся о неё, прижимал к себе, опять обслюнявил, не переставая причитать:

– Надечка, Надюха, Наденька, королева моя, девочка, бегущая от грозы, и опять тёрся и слюнявил лифчик. На-день-ка, чело-вечек мой любимый, как я по тебе скучал всю жизнь…– Я перевёл дух. – Ну, что, Надь, нетрадиционное позиционирование?

– Володька.… Какой ты голодный… в нетрадиционном понимании. Ну что мне с тобой делать? Ну не могу я вот так, понимаешь? Не собаки ж мы прямо на улице…

– И не жуки-бомбардиры…

– Придумай что-нибудь, ты мужчина. И не вздумай сегодня в СЭС возвращаться – сразу всем всё ясно будет.

– Кстати, в СЭС уже полчаса никого нет. Надя, я завтра не успею до конца работы написать акт, который непременно послезавтра утром надо будет нести в Дорпрофсож, Тося оставит мне ключ.

– И начнётся проза жизни. Володя, отдышался? Домой пора, мне к любимому мужу, тебе – к твоей маме. Так что ты говорил насчёт терний, звёзд, необъятной дали.

– Сейчас, Надюша, давай только восстановим жилище насекомых…– Я легко поставил каменюку на прежнее место, и стал заливать: «Я тебе говорил, только немножко другими словами, что влюбился в тебя на двадцатой минуте знакомства, полюбил на второй день, мечтаю развести тебя с супругом и, обняв тебя со всей нежностью и страстью на которую способен, прошагать с тобой сквозь тернии к звёздам и умереть в один день. Вот и наш трамвай, десятый. Я тебя не буду провожать до дома, хотя и хочу этого» – Мы стояли с Надей на задней площадке, стройная яркая красивая молодая женщина со строгим взглядом больших серых глаз и стройный молодой человек со страстью во взоре. Надя осмотрела меня:

– Ну, ничего, я тебя не сильно помяла. – И своим бедром она дотронулась до меня, закрывая от случайных взоров вновь появившуюся небрежность в моём туалете. Чувство было изумительно приятное. Что же будет завтра?

 

– Владимир Леонидович, я закрываю. У нас за переработку не платят.

– Тосенька, подожди десять минут – завтра… Дорпрофсож… голову отвертят… надо… пятнадцать минут… ну двадцать от силы… – я со страшной скоростью переписываю прошлый акт по Лензаводу, произведший впечатление своей толщиной даже на главврача, не говоря уже о директоре завода.

– Вот это столько вам ещё переписывать? – Тося в ужасе смотрит на акт.

– Тосенька, я б это домой взял, да вот это, – я указываю на стоящие в шкафу папки, – тридцать семь папок я не донесу. А в них данные для Дорпрофсожа.

– Владимир Леонидович, уже двадцать минут пятого, а у вас рабочий день до шестнадцати двенадцати…

– Тосенька, спасибо хоть ты сочувствуешь, я ещё полчасика и всё напишу…

– Нет, Владимир Леонидович, я ждать не могу, уходя свет не забудьте выключить и смотрите завтра не опоздайте. Вот ключ.

Я смотрю на часы. Через пять минут придёт моя любимая женщина. Как я хочу её видеть, уже восемь часов как я не видел её. Опаздывает.… Уже на пять минут. О, наконец! Я вскакиваю.… Входит Тося: «Владимир Леонидович, вы представляете – я рыбу забыла. Купила ж в перерыв рыбки, поставила в холодильник к эпидикам – и забыла. Уже в трамвае вспомнила. Фу, ну ладно… Вы ж не забудете свет выключить? Долго вам ещё?

– Тосенька, а я уже не спеша, думаю, за часок справлюсь. Раздаётся телефонный звонок на моём столе. Незнакомый голос спрашивает: «Володя, ты один?» – «Кто это?» – «Да я, я!» – «Кто – я?» – «Тьфу, да я, нетрадиционное ты моё позиционирование» – «А, Виктор Петрович, а я вас не узнал.… Да, дописываю уже акт» – «Так я минут через десять?» – «Да, да, обязательно!» Я кладу трубку и обращаюсь к Тосе: «Говорит, чтоб все данные включил. Креста на нём нет…»

– Ну, я бегу. Свет только не забудьте выключить.

– Тося, не забуду. Под салютом всех вождей! Век воли не видать! Так, триста шестьдесят семь, Тосенька, подойди, я поцелую тебя на прощание.… И выполнены следующие предписания…

Антонина Степановна фыркает и уходит. А через пять минут я тушу свет. Видите, Антонина Степановна, не забыл…

 

– Володька, да тише ты, сумасшедший… Я ж никуда не денусь… Ближайшие полчаса… Ты что там возишься? Это же так делается. – Надя дотрагивается до какой-то кнопки на спине и лифчик сам падает. Открывается грудь, ничем не уступающая Раиной. Я в страшном возбуждении быстро целую её, потом брюшко, пупочек.… Опять какие-то хитроумные кнопки.

– Надька, ну не мучь… расстегни… этот пояс верности… у меня ничего не получается…

– Володька…

– Что, моя королева?..

– А у тебя есть…

– Что, моя богиня?..

– Резинка.

– О, Господи.… Нет.… А что, без – нельзя?.. Я умру сейчас…

– Володька…– Надя задумывается. – Кажется, сегодня можно.… Только ты другой раз позаботься…

– Другой?.. Надя, солнышко моё, значит, будет и другой?.. Счастье моё…– кнопки с треском отскакивают, я целую живот, волосики на лобке…Плотно сжатые бёдра дальше меня не пускают…

– Володька… Ты, может, раньше брюки снимешь?

– Наденька.… Когда ты захочешь, ты только начнёшь, а дальше я сам…

– Володя… это нетрадиционно! Мне интересно, сколько раз этот кожаный диван был свидетелем подобных сцен…

– Наденька, я не знаю. У нас организация очень порядочная, – я срывал с себя остатки некожных покровов, – может и ни разу.… Во всяком случае, со мной – первый раз.

– А трусы?..

– Надька, ну хоть трусы ты с меня сама сними, а то очень уж похоже на сцену изнасилования… Моя лапочка.… Не торопись, а то они ни за что не зацепятся.… Моё солнышко… Можно я очки твои сниму?..

– Можно… Володька, вот странно – пока я в очках, даже в таком виде, я чувствую себя одетой, а без очков.… Правда, зацепились.… Ну вот, полежи теперь рядышком, скажи что-нибудь приятное.

– Не мучай, ты ж видишь…

– Ну, не особенно, конечно приятное, но вижу. Теперь поцелуй меня, как в Ботаническом… Володька… Голодный мой… Сумасшедший.… Ещё…– Надины руки где-то что-то подправили.… Ещё… Милый… Милый… Ещё…

Всё закончилось значительно раньше, чем я ожидал. Я сказал:

– Ты теперь просто обязана сказать, что это нетрадиционное позиционирование…

– Дурашка.… Очень традиционное… Просто ты ещё слишком голодный. Положи сюда голову…– Я положил голову Наденьке на грудь. Она запустила по-матерински руку в мои волосы. Мелькнула мысль: «Хорошо, что я вчера голову помыл, не жирные ещё»… Вот тут Надя спросила: «А ты не скучаешь без сына?» – Я ответил, об этом я уже выше писал. Потом спросил сам:

– А ты не хочешь сына?

– Ребёночка? Да, наверное, каждая баба хочет, и я хочу…

– Так за чем дело стало? Мне говорили, ч&#