Автопортрет

ВМЕСТО  ПРЕДИСЛОВИЯ

       Вниманию читателя представлена духовная Камасутра автора, вкупе с описаниями множества постельных сцен, насыщенная туалетным юмором и часто встречающимися матерными словами, книга, в которой почти все персонажи, кроме автора, представлены в утрированном, уродливом, или комичном виде. Поэтому критики в адрес автора будет предостаточно, особенно по части постельных сцен. В этой связи автор предупреждает критиков, что он их читать не станет. Разве что найдётся пара умных критиков, давших положительный отзыв о НАСТОЯЩЕМ литературном произведении.     ………Замеченные опечатки автор просит считать разновидностью авторского юмора. Своего адреса автор не разглашает, так как не без основания опасается мелочной мести со стороны персонажей данного опуса, а также их мужей, фамилии, имена и отчества которых автор не изменял, разве что позабыл. ……………………………………………………………………………………Автор

позабыл…   

Н А С Т О Я Щ Е Е

 

Себе, любимому

Часть первая

      Помню, лежу  я  у  мамы в животике – тепло, мягко, ниоткуда не дует… Шутка.

Самое первое воспоминание – голос отца, пытавшегося убаюкать меня песней:
………..– Ай, чук, чук, чук.
………..Наловил дед щук.
………..Баба рыбу пекла.
………..Сковородка утикла.
– Папа, куда утекла сковородка?
Голос бабушки:
– Расплавилась и потекла. В печку. Лёня давай мне его, я покачаю.
………..– Баю, баюшки, баю,
………..Не ложися на краю –
………..Придёт серенький Волчок
………..И ухватит за бочок…
– Баба, волчок – это юла, она ухватать не может…
– Ухватывать. Волчок – это серый волк, зубами щёлк. А ты засыпай. Молча.
Голос мамы:
– Не пугай ребёнка. Давай я покачаю.
……….– Ветра спрашивает мать:
……….«Где изволил пропадать?»
……….– Я дитя оберегал,
……….Колыбелечку качал…
– Мама, что такое «белечка», это белочка?
– Не белечка, а колыбелечка, кроватка такая маленькая, для детишек. А ты почему не спишь? Маме с папой завтра на работу идти, и бабушке тоже на работу, как же они пойдут на работу, не выспавшись?
Голос Мани:
– Вы его не укачиваете, а информацией накачиваете. Давайте я покачаю.
– А-а-а, а-а-а, а-а-а-а, а-а-а…
Под это «а-а-а» я, наконец, засыпаю.

Постельная сцена. Я лежу на кровати. Кровать стоит вплотную к двери, ведущей в соседнюю комнату, в которую можно попасть и обойдя все остальные комнаты. Между кроватью и дверью есть довольно широкая щель, откуда может выскочить серый Волчок, поэтому я держусь подальше от двери. С другой стороны кровати стоит ширма – складные рамки с натянутой бумагой, на которой маминой рукой нарисованы оранжевые настурции с красивыми круглыми листьями, чайные розы, ещё какие-то очень красивые цветы. Чтобы их получше рассмотреть, я произвожу перди… предисло… передислокацию! – и …  о ужас! – обеими   ногами проваливаюсь в щель. Я поднимаю истошный вой – вот-вот придёт Волчок… Мне никогда больше не выбраться из этой западни. Голова снаружи, тело между кроватью и дверьми, а ноги – на съедение Волчку… Аааа!!!   Аааа!!!
Потом приходит мама и спасает меня. А кровать пере-дис-ло-цируется к другой стене.
– Аааа!!! Аааа!!! –
Это кричу не я. Это кричит Генька, моя двоюродная сестра из соседней комнаты, в которой печка. Значит, она тоже провалилась в щель.… Оказывается, нет. Просто её в тазике поставили на печку, чтобы немного подогреть воду…

Я сижу верхом на ноге у бабушки. Бабушка легонько подбрасывает меня и поёт:
………..– Едет, едет пан, пан,
………..На коняке сам, сам,
………..А за ними поп, поп,
………..На коняке топ, топ…
С каждой строчкой я подлетаю всё выше… Блаженство! Потом бабушка надувает щёки, я тычу в них ладошками и волосы мои раздуваются вылетающим из бабушкиных уст ветерком.

Я на руках у мамы. За столом папа, дядя Коля, дядя Володя и бабушка играют в карты. Дядя Володя восклицает «Мизéр!». Я спрашиваю у мамы: «Что такое мизер?»
– Вырастешь – узнаешь, – отвечает мама.
– Без одной, без одной.… Поймали китайца! – восклицает бабушка.
– Оторвали… – голос дяди Коли.
– Коля!.. – бабушка укоризненно качает головой.
– Мама, а что оторвали? – это я. Дядя Коля моментально:
– Вырастешь – узнаешь.
Когда же я вырасту?!

На стене весит копия картины К.Е.Маковского «Дети, бегущие от грозы». Это Алёнушка с её братцем Иванушкой, но превратился он не в козлёночка а в варёного рака, который страшной огромной клешнёй вцепился сестре в горло. Он только начал превращаться и весь – не успел, только ручки.… По многочисленным просьбам зрителей, то есть меня, папа переделал цвет Алёнушкиного платка в васильковый и зрители успокоились.

Папа прекрасно рисовал маслом. Кроме «начинающего вариться рака», в нашем доме висели выполненные им копии с картин Константина Маковского «Русалки», Фёдора Васильева «Оттепель», Константина Флавицкого «Княжна Тараканова», Виктора Васнецова «С квартиры на квартиру», и, не помню художника, кажется, Владимира Леонидовича Муравьёва, «Глухариный ток». Зимой сорок первого, будучи в отпуске, папа начал рисовать «Вечеринку» Владимира Маковского. Масло ещё не высохло, когда я ткнул ладошкой в танцующую на полотне девицу – и, конечно, размазал её. Папа шлёпнул меня, не сильно, но от неожиданности я заревел. Мама вскричала: «Не смей бить моего ребёнка!». «Но это и мой ребёнок, – резонно возразил папа, – он провинился и я его наказал…». «Уходи, чтоб я тебя не видела!..». Отец надел коньки, как это делал неоднократно, и поехал по замёрзшему Дону в Азов, в свой родительский дом. Через недельку мама отошла и, взяв меня с собой, поехала в Азов мириться. Дед мой на радости немного перебрал, спел скабрёзные частушки и мама окончательно порвала с родственниками мужа. Но с отцом помирилась. А 24 июня отец пришёл домой в форме лейтенанта, и это был последний день, когда я его видел.

Мне дали книжку, на обложке которой было написано что-то непонятными буквами. Я открыл обложку, в глаза бросилось «АСПУШКИН». Интересно, есть ли картинки? Есть! Вот красивый дядька и подпись «Портрет Пушкина…». Здорово Пушкин нарисовал, не хуже папы, пожалуй, жалко только, что не цветное. А как называется картинка? Вот: «Раб. В.А.Тропинина». Ничего себе раб – кольца нацепил не только на указательный, даже на большой палец! Интересно, сколько колец рабовладелец нацепил – как его? – Тропинин. Царь, наверное, – вон как раба вырядил! «Баба, а кто такой Тропинин?» – «Художник такой, очень хороший… Володя, читай вот отсюда» – Я смотрю – ещё одна картинка, Вяземского, ну, этот, пожалуй, похуже папы рисует, правда у него раб, как раб – и одет бедно, и не стриженный… Кипренского раб. Видно, и Кипренский победнее.… Ну, ладно… Я читаю: «Жил-был поп, толоконный лоб…» Баба, а что такое «толоконный»? – «Толокно – это овсяная мука, а толокняный – это из овсяной муки выпеченный» – «А здесь написано «толоконный»…» – «Ну, это Александр Сергеевич написал, чтоб смешнее было». Я хотел спросить, кто такой Александр Сергеевич, а потом понял: это имя-отчество Аспушкина. Сам догадался, представляете?

Мама получает от папы письмо, говорит мне: «Смотри, папа и тебе написал печатными буквами!» Почему печатными? Печатными бывают пряники медовые, а буквы либо понятные, как в «Коньке-Горбунке» Ершова, либо непонятные, как в папином письме, но – о радость! – в конце письма папа понятными буквами написал: «Здравствуй, сынок! Весенний привет тебе с фронта! Папа очень скучает по тебе. Скорее будь большим и приезжай на фронт к папе. Крепко тебя целую. Любящий тебя папа». Это было его последнее письмо.
Ну, когда же я стану большим?

– Мама, а я что раньше сказал вообще – «мама» или «папа»? – спрашиваю я, втайне ожидая услышать, что я раньше сказал «баба». И вдруг мама говорит: «Ты сказал: «Я очень боюсь чёрную корову». А «мама» и «папа», а также «Маня», «баба» и прочее ты сказал только на следующий день».

Мы жили на Филимоновской улице, идущей от проспекта Будённовского к Новопоселенскому кладбищу, третий дом от последнего по левой стороне, если встать лицом к церкви, вместо которой нынче выстроен великолепный Дворец спорта. Но, надо сказать, что и церковь была великолепна, особенно внутри, где было много очень красивых икон, и даже, если мне не изменяет моя детская память, копий с полотен известных западноевропейских художников. В послевоенные годы, вместо кладбища, вокруг церкви образовалась «толкучка».

Мама читает газету. Бабушка – журнал. Я – «Конька-Горбунка». Мама говорит:
– Что-то я ни черта не понимаю – «Роль коллектива в становлении личности…» Ты мне можешь объяснить…
Бабушка:
– А что же тут непонятного? Вот ты  личность воспитанная – это роль семьи, грамотная – это роль учителей, а говоришь такие грубые слова, вроде «ни черта» – это роль коллектива. А ты, Володя, не слушай, ты читай.
– А я уже прочёл…
– Как прочёл? – изумляется бабушка. – Всю сказку прочитал?
– Всю, – говорю я с сожалением. – Царь уже «Бух! И там сварился…»
– Ну, я не знаю, что делать. Ну, на, почитай журнал.
Журнал «Светлячок», с картинками: летают крохотные ангелочки. Под картинкой стихи:
………..– В прятки играют блики с тенями,
………..Ветер подует – листья летят.
………..Но, если солнышко в небе над нами –
………..Мы не боимся тебя, листопад.
………..Пусть к нам осенние ветры примчатся,
………..Белый пушистый ковёр упадёт,
………..Светлые эльфы зимы не боятся –
………..Солнце и в зимнее утро взойдёт!
Эти стихи мне понравились. Но, через несколько страниц я читаю:
…………Вот сидит Тентик,
…………Сильный, могучий,
…………Ростом выше тучи,
…………Ножищи деревянные,
…………Ручищи оловянные…
– Баба, я боюсь Тентика!
– А чего ж его бояться? Его ж на самом деле нет. Это же сказка.
– Ну, слава богу!
– И бога нет, это сказка.
– А эльфы есть?
– И эльфов нет, это тоже сказка.
– Жалко…
– Жалко – у пчёлки. Если ты о чём-то сожалеешь, надо говорить «жаль», или «сожалею».
– Жаль! Баба, а что такое пчёлка?
– Большая, жёлтая муха. Она летает по цветам, пьёт сладенький сок, нектар, потом летит в свой домик, улей, и срыгивает нектар в ячейки. Когда нектар подсыхает, он превращается в мёд.
– Пчёлку тошнит, что ли?
– Можно и так сказать…

Бабушка приносит с базара коврижку: «Володя, ты хотел пряника печатного попробовать? Иди, пробуй, это то же самое. Только ручки помой!» Я совершаю гигиеническую процедуру – шумно гремлю штоком умывальника, потом вытираю случайно попавшие на руку капли и несусь к столу отведывать царской пищи. Откусив кусочек, я сморщился и сказал:
– Баба, тут мёд… Я не хочу пчелиную тошноту есть…
С тех пор и по сей день я не люблю мёда ни в каком виде.

Мама рассказывает бабушке: «Ты представляешь, Николай учудил – заставил Геньку выучить «Гавриилиаду», не всю, конечно, но порядочный кусок. Стоит Генька на стульчике перед гостями и с выражением декламирует эту пошлятину, завершая: «Досталась я в один и тот же день нечистому, архангелу и богу…» Это в неполных четыре года!» – «Ненормальный  Николай… Что б мама сказала, если б узнала!»

– Баба, а я тоже сочинил стихотворение:
……….Открылась дверь,
……….Вбежал зверь,
……….Заглянул в котёл –
.………Оказался осёл.
Бабушка долго молча на меня смотрит, вздыхает, и говорит маме:
– Так. Надо прекращать самообразование – что он в школе будет делать?
– Арифметику учить, – говорит мама.
– Да? Володя, сколько будет, если от девяти отнять четыре?
– Пять…
– Понятно? – это бабушка маме.
– А ты ему трёхзначные объясняла?
– Объясняла, – вздыхает бабушка. – Я ему примеров десять напишу – и иду на базар, возвращаюсь – всё решил правильно. Говорю: раз всё правильно решил – хватит! Он пристал: напиши ещё десять примеров, ну, пожалуйста! Ну, написала. Девять решил правильно, а десятый, нарочно – бабушка говорит последнее слово громко и смотрит на меня – неправильно.
Я краснею – уловка не удалась.

Вероятно, первыми познанными мной цифрами были изображённые на циферблате, поэтому числа от единицы до двенадцати перед моим мысленным взором располагаются всегда по кругу. Затем, с тринадцати до двадцати – предстают прямой строкой, идущей вправо. С двадцати до сорока цифры поворачивают от меня под некоторым углом, как в аксонометрической проекции, будто удаляясь от плоскости, в которой остаются первые двадцать чисел. С сорока до ста числа снова поворачивают  вправо и по прямой образуют линию на которой «круглые» цифры предстают чуть крупнее. Сотня представляется ещё чуть крупнее, от неё до тысячи числовой ряд снова словно бы удаляется вперёд, но числа «видны» хуже, словно в дымке. С тысячи до миллиона цифры снова поворачивают вправо, но уже еле-еле различимы. С миллиона до миллиарда и далее числа вовсе убегают в бесконечность, оставляя перед мысленным взором сероватую пыльную дорожку. Когда речь заходит о датах, годы от 1940 до 2000 я представляю на прямой, слева направо, и эти годы у меня ассоциируются с настоящим, все более ранние даты для меня – это прошлое, пришедшее откуда-то слева и сзади, всё после двухтысячного года уходит в будущее, словно удаляется вперёд и немного вправо, в туманную даль бесконечности. Интересно, как представляется числовой ряд другим  людям и отличается  ли  таковой у математиков, или чудо-счётчиков, мгновенно производящих сложные подсчёты в уме?

Мы едем на трамвае в Нахичевань. В Нахичевани живут: мой двоюродный братик Коля, его папа – дядя Володя и мама – тётя Ася. Они живут в половинке домика, который построил дядя Володя для себя и для своей сестры, тёти Лизы. Братик мой ещё совсем маленький, он сидит на высоченном плетёном стульчике. У стульчика тонкие, широко расставленные ножки. Братик сосёт соску. В другой комнатке стоит его кроватка, на стене перед кроваткой – огромный жёлтый лев и львица. Их нарисовал дядя Володя. Ещё у дяди Володи есть Брем. Брем – это такая толстая-претолстая книга, в которой на каждой странице иллюстрации – разные животные, в том числе и те самые львы, которых нарисовал дядя Володя. Дядя Володя – преподаватель биологии в школе, где училась мама, тётя Ася и дядя Коля. А ещё он основатель Ростовского зоопарка, возникшего на базе школьного живого уголка, который разросся так, что ему стало тесно не только в школе и школьном дворе, но и в черте города.

– Мама, когда мы поедем на трамвае в Нахичевань?
– Володёнок, зачем мы туда поедем?
– А там Колька, дядя Володя, тётя Ася, Брем с картинками…
– Володёнок, они все уехали.
– Куда?
– В Сибирь. Ты же знаешь, что дядя Володя по национальности немец. Сейчас все немцы уехали в Сибирь, так надо. А мы тоже скоро уедем – но мы не немцы, мы поедем в Георгиевск. В Ростов скоро приедут плохие немцы – фашисты, которых бьёт папа на фронте. Тогда в Ростове будет оккупированная зона, нам лучше уехать подальше.

Георгиевск. Квартира на окраине города в доме с подъездом в виде огромной арки. Мы живём над самой аркой. Мамы с бабушкой целый день нет дома – они где-то работают. Я остаюсь с Маней и постоянно удивляюсь её изобретательности. Из нескольких консервных банок и деревяшечек она сконструировала мельницу для размола кукурузы. «Будем делать мамалыгу, – говорит Маня, крутя ручку, позаимствованную от Зингеровской швейной машинки, – подсыпай кукурузку…  Ну, вот. Теперь надо сделать коптилочку». Спустя какое-то время на столе оказывается консервная баночка, из середины которой торчит трубочка с бинтиком. Бинтик поджигается, я с тревогой жду появления копоти, но пламя горит ровно, ярко.
– Маня, а где же копоть?
– У плохого мастера, – улыбаясь, отвечает Маня.

Гремит, хотя небо чистое. «Канонада, – говорит Маня, – достали!». Приходит бабушка: «Манюша, разбомбили завод, по улице течёт патока, бери банку и пошли!»
Вдоль бордюра выстроился ряд людей, подбирающих текущую по булыжной мостовой патоку. Вдруг все срываются и бегут. «Куда бежим?» – спрашивает бабушка кого-то. – Ей отвечают: «Брось это говно, там завод сгущённого молока раздолбали…» Часа через два мы уже дома и с восторгом смотрим на банку, до половины заполненную сгущённым молоком. «Будет мамалыга с молочком» – говорит бабушка.
– А я хочу с говном…– говорю я, глядя на банку с патокой.
– Никогда не говори слов, значения которых не знаешь, – укоризненно говорит бабушка, – то, что ты сказал – очень плохое слово, ты меня огорчил. Если уж очень тебе надо про это сказать – скажи «кака», понял? И ещё. Маня – для меня Маня, для мамы Маня, а для тебя – тётя Маня, понял?
Этого я не понял, но утвердительно кивнул с умным видом.

Гремело всё сильнее, к грому присоединился постепенно усиливающийся гул. Вдруг мимо дома проехала легковая машина, за ней другая, третья.… Через полчаса пошли грузовики. К некоторым сзади были прицеплены пушки.  «Форды, – сказал стоящий рядом одноногий старик-сосед. – Нам – яичный порошок, а этим – форды…» Вечером я спрашивал у бабушки: «А что такое форды? Это слово хорошее или плохое?»
– Форды – это семья американских миллионеров, – ответила бабушка, – слово хорошее, да дела не очень. Подожди, стучат…– бабушка пошла открывать. – Кто там?.. Вер да?..

В нашей квартире, в другой комнате, расположился немецкий офицер с денщиком. Денщика звали Ганс. Иногда он прикладывал к алюминиевой расчёске бумажку и издавал дребезжащие звуки, отдалённо напоминающие музыку. Или складывал ладони лодочкой и дул в щёлочку между ладонями так, что слышались гудки маневрового паровоза. Как звали офицера, к сожалению, никто из нас не знал. Почему к сожалению? Об этом чуть позже. Практически целый день обоих не было дома, приходили под вечер, уходили утром рано. Раза два или три офицер о чём-то говорил с бабушкой и мы всей семьёй уходили ночевать в сарай. Утром мы возвращались, бабушка долго проветривала комнату от табачного дыма и запаха духов.

Во дворе, вокруг каждого строения, на узеньких полосках земли, были посажены цветы, огороженные побеленными, торчащими из земли ромбиками кирпичей. Цветы назывались бархатцы, имели толстые, действительно бархатные лепестки и такой приятный запах, что я готов был его нюхать бесконечно. Я бы ничего не имел против, чтобы и от меня пахло бархатцами. Выйдя во двор, я первым делом шёл к бархатцам, срывал цветок, нюхал его, а потом, разделив на несколько частей, рассовывал по кармашкам. Тётя Маня, вытряхивая как-то из моих карманов сор, сказала: «Ты никак все клумбы ободрал?» – «Маня, а где ты видела клумбы?» – «Да во дворе, возле каждого дома!» – «Маня, это не клумбы, клумбы же только круглые!» – «Кто тебе сказал?..»
А я забыл, кто.… Но волнующий, бесконечно приятный запах бархатцев помню и по сей день.

Как-то бабушка спросила маму: «Ты ту юродивую, что по базару ходила в отрепьях, помнишь? Ну, у неё ещё из носу текло…» – «Помню, так что?..» – «Так вот, разряжена, как примадонна в бенефисе, французскими духами надушена, по-немецки шпарит не хуже Ганса. Ночевала вчера с нашими квартирантами» – «Мама, ты не ошиблась?» – «Нет…».

Вывешено объявление о том, чтобы все евреи, взяв с собой ценные вещи, явились на вокзал для отправки в Германию. Мама – бабушке: «Мама, давай скажем, что мы евреи – мы «р» не выговариваем, фамилии у нас не русские, я больше не могу слышать эту бомбёжку, этого Ганса, хуже уже некуда. В Германии будет работа, нормальная еда…» – Бабушка: «Мара, мы с тобой русские, ни в какую Германию мы не поедем, и чтобы я больше никогда ни  о чём  подобном  не слышала!»

Ганс сидит на кровати в галифе и майке, что-то жуёт. Увидев меня, берёт со стола яркую конфету, не спеша разворачивает и протягивает в мою сторону. Я, не сводя глаз с конфеты, медленно приближаюсь, протягиваю руку, ещё сантиметр и… Ганс моментально отправляет конфету себе в рот и громко хохочет. Я остолбеневаю, потом начинаю реветь. Ганс ржёт ещё громче. Бабушка является на шум, моментально всё понимает и что-то говорит Гансу по-немецки тем тоном, каким говорила со мной недавно про «каку». Ганс удивлённо хлопает белыми ресницами, краснеет и даже пытается натянуть френч. Больше подобных сцен не повторялось.

Мы с тётей Маней идём за город гулять. Я спрашиваю: «Почему ты не Маня а тётя Маня, разве ты не моя сестра, а мамина?» – «Ни твоя, ни мамина, я дочь твоей бабушки, но не родная, а приёмная. Отец после смерти матери поместил меня в приют, это называется «богадельня». Твоя бабушка росла в семье среди тринадцати детей, у самой было только трое, она мечтала, чтобы и у неё было тринадцать.… Смотри, какая красивая улитка. Это называется «виноградная улитка» – «Ма… тётя  Маня, смотри, вон дядька спит» – «О, Господи! Пошли отсюда скорее… Это называется «скочевряжился»…Ну и запашок…».

Мама приносит плотной белой бумаги и тушь, красную и чёрную.
– Это называется «ватман», – говорит мне тётя Маня, – мама будет рисовать карты.
– Правильнее «уотмен», изобретатель был англичанином, – добавляет бабушка.
– А зачем карты? – спрашиваю я – Мы будем путешествовать?
– Нет, детка, мы будем на хлеб зарабатывать, – говорит мама.
– Ну, трафаретку я сделаю, – тётя Маня достаёт ножницы, – а дам да королей ты уж сама…
Утром бабушка говорит:
– Ну что за дети у меня – чудо. Всю ночь сидела? А валет-то – просто жених.… Ну, ладно я пошла. – Аккуратно сложив картинки, бабушка надевает галоши на вязаные носки.
– Баба, ты куда?
– На Кудыкину гору, – отвечает бабушка, – Мара, дай мне свою муфту, моя промокнуть может.
Возвращается бабушка, глаза сияющие, в руках булка хлеба и фунтик семечек, а ещё из муфты извлекается – о, чудо! – красный прозрачный петушок на палочке. Оказывается,  это леденец, он необыкновенно вкусный, даже вкуснее семечек…,

Мама со мной на руках пошла за водой. Колонка на улице. Мама вешает на крючок колонки ведро, не успевает взяться за рычаг – к колонке быстро подходит наш квартирант и, спрашивая её о чём-то по-немецки, сам берётся за рычаг.
– Я по-немецки не говорю, – ответила мама. Офицер заговорил по-французски.
– По-французски я тоже не понимаю. – Послышалась английская речь.
– Английского я тоже не знаю, – сказала мама.
– Значит, меня обманули, сказав, что вы – врач?
– Нет, это правда…
– Почему же вы не знаете ни одного европейского языка? Ну, да ладно, дело не в вас… Правда ли, что ваш муж врач, офицер?
– Да, правда.
– Правда ли, что он на фронте?
– Да. Он  начальник госпиталя.
– Коммунист?
– Да.
– Вот что, Мария Николаевна, я дам вам машину, договорюсь о билете до Ростова для вас и для семьи, уезжайте немедленно и скажите спасибо Богу, если вы в него верите, что о вас донесли мне, а не кому-нибудь другому.
– Спасибо вам, но скажите, почему вы это делаете?
– Этого сказать я не могу.
К сожалению, никто из нашей семьи не знал имени этого офицера.

Мы снова в Ростове. Все наши вещи растащили соседи: «А мы думали, что вы навсегда уехали…» – Бабушка: «Вернуть все картины, ширму, и плюшевую собаку внука. Тряпки можете оставить себе». Соседи: «Вот ваши картины, вот ваша собака, а ширму, вы уж извините, мы спалили…».

Мама, заполняя анкету, спрашивает бабушку: «Мама, в графе «социальное положение» что писать? Из дворян?» – «Ты что, с ума сошла?» – «Так немцам же всё равно…» – «Немцы сегодня есть – завтра нет, а гегемон – навек. Пиши – из мещан!» – Я встреваю: «Баба, а кто это – Гегемон?» – «Правящий класс рабочих и крестьян» – «А кто такой – Мещан?» – «Мещанин? А это гнилая интеллигенция» – «Значит мы – гнилая интел… как её?» – «Кто это «мы»? Мы – пахали! Ты вообще азовский помор, а вот мы с мамой – гнилая интеллигенция» – «А почему?» – «А потому, что «почему» оканчивается на «у», понятно?» – «Угу» – «Не расслышала – ты понял?» – «Да.… То есть, нет» – «Дворянство передаётся по женской линии, мальчиков это не касается. Понятно?» – «Угу.…То есть, да! Я не понял, почему интель… индульгенция – гнилая» – «Интеллигенция. Повтори» – «Интеллигенция. Почему гнилая?» – «А это так бабушка пошутила не совсем удачно» – «Значит я не гнилая интеллигенция?» – «Нет, моё сокровище. Вот вырастешь, окончишь институт, станешь умным, вот тогда, может быть, и ты станешь интеллигенцией. А пока ты – ноль без палочки…».
Ну, когда же я вырасту?!

Бабушка работает на телеграфе, в иностранном отделе. Мама – в санэпидстанции, эпидемиологом. Тётя Маня – в ОБВ, отделе борьбы с вредителями сельскохозяйственных растений. Я остаюсь в квартире один. Правда, не совсем – со мной кошка Зирка, плюшевая собака Кутя и ходики. Ходики – это часы с цепочкой, гирей и маятником. Они тоже живые – кошка на ходиках водит глазами: маятник влево – глаза у кошки вправо, и наоборот. За сутки гирька опускается и цепочку надо подтягивать. Эту ответственную операцию поручают мне – тянуть надо не сильно, чтобы не разошлись звенья цепочки и не до самого верха, чтобы гиря не упиралась в корпус. В общем, сложная задача и её выполнение требует сосредоточенности и определённых навыков. Не каждый может справиться, например, ни мама, ни бабушка не могут. Только тётя Маня, та умеет – всё!

Бабушка идёт на базар. Сегодня она выходная, она дежурит сутки, потом двое суток выходная.
– Баба, возьми меня с собой!
– А вести себя хорошо будешь?
– Хорошо, хорошо!
Хорошо себя вести – это значит не просить у бабушки в присутствии других людей купить что-либо, а если уж очень хочется, то тихонечко и только один раз, если бабушка скажет «нет», то больше не повторять. Сидеть на ручках надо спокойно, не вертеться, а то можно брякнуться или шмякнуться, гепнуться или навернуться, сверзиться или рухнуть, короче, если кто не понимает – упасть и больно удариться, а ещё испачкать штанишки, а стирать-то бабушке.
Я обещаю вести себя хорошо и мы отправляемся.
– Вот тебе на, а где же колокольня? – спрашивает бабушка возле собора.
– Колокольню разобрали, – сказал кто-то, – был ветреный день, по небу облака бежали, кто-то посмотрел вверх и заорал: «Колокольня рушится!». Бабы кинулись в панике с рынка и подавили несколько человек. После этого антирелигиозный комитет постановил – колокольню снести. Ну, и снесли…
– Баба, что – колокольня навернулась, или шмякнулась? – спрашиваю я.
– Во-во, – отвечает бабушка, – шандарахнулась…

Меня привлекает надпись на каком-то фасаде.
– Баба, смотри: «Смерть фашистским оккупантам!»
– И ростовским спекулянтам, – говорит бабушка. Проходящая мимо цыганка, кося одним глазом, подходит и начинает обычное: «Женщина, позолоти ручку, всю правду скажу. Твой мальчик такой маленький, такой умненький, дай рубль, скажу, кем будет, когда вырастет. Что, рубля нет? Дай двадцать копеек, что и двадцать копеек нет, такие умненькие долго не живут…»
– Пойди прочь, Кассандра! – брезгливо произносит бабушка и цыганка исчезает.
– Баба, Кассандра – это потому, что косая? – спрашиваю я.
– Нет, потому что врать горазда, дармоедка, прорицательница…
– Баба, я хочу а-а…
– Что? Нет уж, ты потерпи до дома, сокровище моё.
– Баба, я уже очень давно терплю. Отсади меня где-нибудь поскорее!..
– Где же я тебя отсажу? Люди кругом.… Пошли-ка домой быстренько.
Бабушка снимает меня со спины, берёт за руку и мы быстро идём домой.   Я начинаю хныкать, потом реветь.
– Ты же обещал себя вести хорошо, – говорит бабушка, – потерпи, до дома двести метров осталось.
Я, вдруг, перестаю реветь и говорю бабушке:
– Я уже всё…
– Что – «всё»?
– Сделал а-а.… И пи-пи…
– На ходу, что ли? Как лошадка? А я думала – у меня внук культурный…
Дошли, наконец, до дома.
– Мара, подержи сокровище на вытянутых руках!..
– ? ? ?
– Потому что с него капает… и  падает…Я чистые штанишки поищу и тазик налью.… А ты, моё сокровище, на базар с бабушкой больше не пойдёшь, раз вести себя не умеешь. И не реви: вода холодная. Зато чистая. Мара, руки чистые? Возьми там, в сумке, кролика, надо помолоть, котлеты сделаю.
– Мама, а ты уверена, что это не кошка?..
– Мара, анатомию преподают не только в Мединституте. В Смольном институте и сравнительную проходят.

Мама крутит ручку мясорубки. Иногда к этому производственному процессу подключаюсь и я. Когда силёнок не хватает – на помощь приходит мама. Зирка возбуждённо ходит по комнате, трётся о ноги, мяукает просительно. У бабушки кончается терпение, она берёт кошку и выносит её в коридор.
…Наконец, фарш  готов. Бабушка начинает кулинарное священнодействие. Шумит примус. По комнате распространяется дивный запах. Зирка в коридоре скребётся в дверь. Горячие котлеты в плошке ставятся в тумбочку.
– Дверку не закрывай, – говорит бабушка, – быстрее остынут.
В окно стучат.
–  Почтальон, – говорит бабушка, – откроешь?
Мама идёт открывать наружную коридорную дверь. В комнату стремительно врывается Зирка. Она моментально оглядывается, принюхивается, подбегает к тумбочке, застывает, вытянув мордочку, и… лапкой закрывает дверцу.

– От кого? – спрашивает бабушка.
– От Аси…
– Ну, читай…
– Не могу… Владимир Вильгельмович умер…

Из письма мы узнаём, что дядя Володя простудился, заболел воспалением  лёгких и умер на станции Юрга, а ещё через несколько дней умер Саша, второй сын тёти Аси, родившийся уже в Юрге.
– Немедленно пиши, пусть возвращается, – бабушка крестится.
– Мама, ты что – верующая? – спрашивает мама, вытирая слёзы.
– Атеистка, – отвечает бабушка, – только сейчас это не имеет значения.

– От Лёни нет писем?
– Мама, на прошлой неделе было письмо. Я тебе его не показывала? Почитай сама.
– А ты своими словами, основное. Я что-то плоховато видеть стала.
– Пишет, что много работы, что очень скучает, что должны присвоить звание майора, что часто бомбят… Фраза ещё в письме такая: «А речка течёт здесь красная от крови…».
– Кошмар.… А Коля Вилле пишет?
– Месяца четыре писем не было…
– Ужас…

Я спрашиваю маму: «Почему папина фамилия Чудилов, а наша – Ланг?» – Мама рассказывает: «Папу в школе плохие мальчики дразнили из-за фамилии, я не хотела, чтобы тебя когда-нибудь дразнили. Папа хотел тебя назвать Дмитрием, как звали его отца, а я ему сказала, что с детства хотела иметь сына Владимира, и, если он хочет Митю, мы его после войны поищем в капусте. Когда он пошёл в ЗАГС, получать твою метрику, я его просила дать тебе мою фамилию. Он с грустью сказал: «Ты ведь не хочешь, чтобы кончился мой род? Лангов много, и Колины дети будут Ланги, мой же родной брат фамилию поменял на Чудинов, сёстры выйдут замуж – сменят фамилию. Так что не обессудь, будет мой сын Дмитрий Чудилов». С тем и ушёл. Я в слёзы. Закрыла за ним наружную дверь, вернулась – а он сидит за столом, улыбается – бабушка ему окно открыла, он и впрыгнул. Говорит: «Давай он будет Володёнком, но Чудиловым». Я говорю: «Лучше уж Дмитрием, только Лангом». Вздохнул он и говорит: «Ладно, открывай окно».
Через час вернулся грустный, протянул мне метрику: «Что ж я наделал, кончился мой род…».

Слышится гул самолётов.  Бабушка говорит маме:
– Наши… Зирка научилась распознавать по гулу, если фрицы летят, рвётся наружу и прячется где-то.

Мама и тётя Вилли пошли к гадалке. Не спросив ни слова, та начала: «Многие сейчас приходят, как и вы, у многих мужья на фронте, как и у вас, многие хотят знать, что будет с их мужьями. Вот вы – она обратилась к тёте Вилли – давно не получали писем. А муж вернётся. Война кончится – он ещё не вернётся, потом вернётся с вот-такусенькой потерей. – Она показала пальцами руки полмизинца. – А вы, – она повернулась к маме, – получили письмо недавно, но я вас должна огорчить, он не вернётся. Чтобы он погиб – я не вижу, а что он не вернётся – вижу. Больше я ничего не вижу. Денег с вас брать не буду».

Сосед поймал в своей квартире крысу. Он облил её керосином, поджёг и отпустил. Та помчалась в подвал. Вскоре из подвала стали выбегать другие крысы, потом повалил дым, потом приехали пожарные и дым из подвала идти перестал. Потом приехали какие-то люди и увезли соседа в психушку. Дочь соседа как-то, увидев меня, спросила: «Ты знаешь, почему город в Индии называется Бомбей? Чтобы бомбить его. Ха-ха-ха!».

Гул самолётов. Зирка спокойна, умывается. Вдруг бабушка говорит: «Быстро бери Володьку и – в подвал». Мама возражает: «Ты посмотри на кошку.… Это же наши…» – «Быстро, я сказала». Мы в подвале – ага, вон где горело! Ещё пахнет палёным. Снаружи грохочет, пол в подвале подрагивает. Вдруг сильно тряхнуло и погас свет. Запахло ещё и пылью. Вскоре зажгли керосиновые лампы. В их свете я видел как кому-то, лежащему на столе, делали перевязку, вернее снимали бинты, срезая их ножницами, и брали пинцетом. Бинты были в крови. «Не смотри туда, – сказала мама, – боже, когда же это кончится… Мама, я что-то не пойму – летели-то наши… » – «Т-ссс, – ответила бабушка, – а на кладбище полно немецких зениток». Бомбили «наши». Не знаю, что стало с зенитками, но в нашей квартире выбило все окна вместе с рамами, со стены сорвало и вышвырнуло ходики, которые, зацепившись за дерево, росшее перед домом, продолжали идти. На папином «Глухарином току» осколком пробило дыру. Остальные картины были утрачены вовсе. В платяной шкаф, шифоньер, как его называла бабушка, осколок вошёл сбоку, пробил ящик со всем содержимым и вышел через зеркальную дверцу, аккуратно расколотив зеркало в нижней трети. Теперь в шкафу отражалась только моя голова. Штукатурка с потолка шандарахнулась. Видимо, были и более серьёзные разрушения, не знаю, но помню себя уже в другой квартире – на Пушкинской улице, в её начале, недалеко от спуска к вокзалу.

Квартира была на самом верхнем, третьем этаже. Окна выходили во двор, откуда целый день доносился голос мальчика, живущего в квартире «под углом» к нашей. Он монотонно повторял одну-единственную фразу:
– Дора, маяра, где моя мама…– две-три секунды передышки и опять:
– Дора, маяра, где моя мама…
Кто такие Дора и маяра я не знаю и по сей день.
На втором этаже жила крупная импозантная женщина, которую бабушка называла матроной, тётя Маня  Матрёной, а мама донором. Она работала врачом в больнице и иногда сдавала свою кровь, которую переливали больным. Поскольку я плохо представлял этот процесс, для меня эта дама была таким же чудом, как Порфирий Иванов, который бегал по городу зимой и летом в одних трусах, босиком, да ещё обливался водой и натирался снегом.

Мама о чём-то разговаривает с бабушкой, мне не слышно, я разобрал только последние слова мамы: «Всё равно, я пойду поищу…» Мама уходит. Я: «Баба, а куда мама пошла?» – «На прежнюю квартиру, мы там забыли кое.… А тебе всё надо знать?!» – «Всё, баба!» – «О-о, много будешь знать – скоро состаришься!» – «А я и хочу скоро состариться, стать большим и сильным,…как ты!» – «Не торопись, детонька, тише едешь – дальше будешь!»
Приходит мама, грустная: «Не нашла. Я и к Вале Балюре ходила, и к Алтуховым, напротив, и по соседним дворам прошлась, звала – нигде нет. Видно, под штукатуркой осталась».
Я начинаю соображать, что речь идёт о Зирке и мне делается стыдно, что я о ней вспомнил только-только, и мне тоже становится грустно, как маме.

Из нашей новой квартиры на чердак вела лестница. Это был единственный вход на чердак, поэтому мы не боялись оставлять дверь на чердак открытой, и использовали чердак для сушки белья и в качестве холодильника. Как-то раз мама пошла на чердак за чем-то и в испуге вернулась, говоря бабушке: «Мама, там чёрт…». Бабушка спокойно ей сказала: «Мара, ну ты же взрослая женщина, ты же знаешь, что чертей нету, тебе показалось…» – «Нет, – дрожащим голосом воскликнула мама, – он стоит возле столба, с бородой, рогами.… Вот такие глазищи, – мама растопырила дрожащие пальцы, – смотрит прямо на меня…» – «А ну, пошли…» – «Нет!..  И ты не ходи!..» – «А я с кочергой…» – говорит бабушка, поднимаясь по лестнице. Мама в ужасе прижимает меня к себе, не сводя глаз с лестницы. Бабушка останавливается, и даже делает шаг назад.… Потом, подняв кочергу, быстро поднимается и исчезает на чердаке. Через несколько секунд слышен её смех: «Ну, Мара, ты и фантазёрка… Я из-за тебя чуть кочергой авоську с луком не отдубасила…» Потом бабушка призналась: «Поначалу и я чёрта увидела. Внутри всё похолодело. Вот-те на, – думаю, – коллективный психоз, что ли.… Ну, я про себя «Отче наш» и – вперёд и с песней! Это, я забыла сказать, я  лучка репчатого купила и сушиться в авоське повесила – вот тебе и чёрт…»

Бабушка собирается на базар.
– Баба, возьми меня с собой!
– Нет, сегодня мне надо быстро, ты мешать будешь. Что купить?
– Купи семечек… только с чищенными…
– Ладно.
Бабушка уходит.
– Дора, маяра, где моя мама…– слышится со двора. Я достаю из тумбочки баночку фасоли и начинаю раскладывать. Большие белые фасолины – отдельно, это называется «бобы», так сказала тётя Маня, жёлтенькие маленькие – в другую кучку, интересно, как они называются… Остаются пёстренькие, бледно-лиловые, тёмно-фиолетовые. А вот на этой фасолине, если приглядеться – вроде два глаза и нос…
– Дора, маяра, где моя мама…
На плинтусе, под окном, есть полукруглая дырочка, нарушающая классически ровную его форму. Зачем там дырочка? Вдруг из неё появляется маленькая мышка. Я знаю, что мыши – переносчики заразы. Знаю, что с мышами нужно вести борьбу.… Но эта такая милая – бусинки глаз блестят.… Вот бы её погладить…
– Дора, маяра, где моя мама…
Слышится шум открываемой двери. Мышка юркнула в норку.
– Баба, ты мышку вспугнула, – говорю я.
– Какие мыши – третий этаж! – бабушка переводит дух. – Не фантазируй!
– Правда, правда… Вот из этой норки вылезала… А ты семечек купила? Давай ей семечек положим у норки…
– Семечек? Знаешь, Володя, были в одном месте семечки, я попробовала – а они горькие-горькие, – сказала бабушка и заплакала.
– Дора, маяра, где моя мама…– послышалось за окном.

Бабушка репетиторствует – даёт частные уроки английского кому-то в соседнем доме. Этот «кто-то» собирается поступать в Высшее Учебное Заведение, сокращённо – ВУЗ. Вот смеху-то: а у нас в семье так называют туалет. Приспичило кому – я  в  вуз!..
По окончании уроков с бабушкой расплачиваются и абитуриент говорит. «Клавдия Михайловна! Я вам очень благодарен. Вот ваш гонорар, и ещё примите от меня в подарок картину» – и протягивает клеёнчатый квадратик, чуть побольше обычной книги. «Что вы, – говорит бабушка, – не надо!» – «Вы меня очень обидите, если не возьмёте. А картина эта принесёт вам счастье». Бабушка берёт квадратик и раскланивается. Дома мы внимательно рассматриваем «картину». В небе чёрно-зелёного цвета с жёлтой луной парит пёстрый петух с раскоряченными лапами и полураскрытым клювом. «Да, это тебе не «Русалки» Маковского, хотя колорит тот же, – говорит бабушка, – ну, ничего: я давно собиралась купить совок для мусора, теперь – вот он!» – «А кто автор», – спрашивает тётя Маня, уже выгибая бортики совочка. – «Какой-то Марк Шагал», – отвечает бабушка… (Тут в примечании к мемуарам нужно бы заметить, что сейчас за этот совочек для мусора можно было бы купить хорошую трёхкомнатную квартиру в новом доме. Поди, знай!).

– Мара, – говорит бабушка, – ты не можешь достать какую-нибудь детскую книжку?
– Только на немецком языке.
– Ну, достань, я переведу. Сказку какую-нибудь…
– Я переплету, – это тётя Маня, – а картинки уж ты сама…
Через несколько дней я читаю сказку «Боб, Соломинка и Лапоть» с мамиными иллюстрациями, в бабушкином переводе, написанном понятными буквами на «уотмане», сброшюрованном и сшитом тётей Маней. А вскоре раскрашиваю картинки цветными карандашами. «А что, – ничуть не хуже Шагала», – говорит бабушка.

Я гуляю во дворе. Двор квадратный, в углу его – какое-то сооружение из толстых арматурных прутьев, напоминающее нынешние металлические «леса» на новостройках. На прутьях, под прутьями, вокруг прутьев расположились мальчишки. Есть моего возраста, есть постарше, самый взрослый взгромоздился на самую верхотуру и что-то оттуда вещает, иногда длинно сплёвывая через передние зубы. Я подхожу ближе и узнаю «последние новости». В Городском саду, в нижней части, стоят аэростаты, которые поднимаются при воздушной тревоге. Тссык!.. Немцы в Змеёвской балке расстреляли несколько сотен евреев. Тссык!.. Наши изобрели обалденно мощную пушку, называется «Катюша», и теперь фрицам скоро… последнего слова я не расслышал.
– Володя, домой! – слышится мамин голос.
Бабушка возвращается с дежурства. Она смотрит на меня и говорит: «Что-то наше сокровище порозовело. Мара, ты что – его выпускала?» – «Выпускала…» – «С ума сошла.… А если он под  лошадь попадёт?» – «Не попадёт, он дальше двора не ходит» – «Так, – обращается бабушка ко мне, – дай-ка мне слово, что ты без разрешения со двора не выйдешь». – Я говорю:
– Век воли не видать!.. Блядь буду! – и с треском цепляю ногтем большого пальца верхний зуб.
Бабушка всплёскивает руками. Тётя Маня с выпученными глазами мелко крестится. Мама начинает пятиться. Бабушка поворачивается к маме: «Вот тебе и роль коллектива».
– А ты хочешь, чтобы он «Дора-маяра» запел?
Потом мне долго и нудно, наперебой, объясняют, что выражаться тюремным сленгом  нехорошо, что некоторые слова нельзя произносить вообще, что мне нельзя общаться  с кем попало, что ногти в рот брать негигиенично, а вот так поддевать – верх бескультурья, что с подобным элементом перестают общаться порядочные люди, что те, кто так выражается, обязательно попадут в ад и их будут черти в тазике ставить на печку, или жарить на сковородке, как щук…

На следующий день, меня в углу двора встречают с интересом, кто-то спрашивает: «Деньги есть?» – «Нет, а что?..» Мне не отвечают, и интерес ко мне моментально пропадает. Я вскарабкиваюсь на средний ярус арматуры и, выждав удобный момент, говорю: «А выражаться – нехорошо, кто ругается – попадёт в ад. И с такими порядочные люди перестают общаться…». Наступает молчание, потом с верхнего яруса раздаётся голос: «Зоб, ты там близко?.. Тссык!.. Дай-ка этому эмбриону леща, а то я не дотянусь. Тссык!.. Да смотри не убей…». Я с интересом оглядываюсь, ища глазами того, кто готов поделиться со мной рыбкой, получаю крепкий подзатыльник, сверзаюсь с арматуры и с рёвом отправляюсь домой. Меня встречает тётя Маня. Выслушав внимательно и вытерев мои сопли, она говорит: «Никогда не ябедничай. Доносчику – первый кнут. Если не можешь дать сдачи – уйди, поищи себе другую компанию. Или веди себя так, чтобы тебя уважали и с тебя брали пример. Понял?..»
Понять-то я понял, да где её найдёшь, эту «другую компанию»?

Бомба попала и в эту нашу квартиру. Пробив крышу, потолок и пол нашей комнаты, она проделала всё то же самое с квартирой донора Матрёны, и с квартирой первого этажа и застряла в подвале, не разорвавшись. Вскоре бомбу вытащили, но в потолке ещё долго зияла, почему-то совершенно квадратная, дыра. Я спросил как-то у бабушки: «Почему бомба не разорвалась?» – «Потому, что её наши пленные делали, – ответила бабушка, аккуратно сметая со стола хлебные крошки в свою ладонь, – открой-ка окошко». Встав на стул, я задёргал железки, крепко держащие раму. Ничего не получалось. «Мало каши ел, – вздохнула бабушка, – давай-ка я попробую». Она легко провернула железяки, открыла окно. В комнату ворвалось: «Дора, маяра, где моя мама…». Бабушка стряхнула крошки с ладоней на карниз за окном. Я выглянул в окно. Мальчик сидел на подоконнике и мерно, в такт словам, раскачивался. Ножки он сложил по-турецки, и были они тоненькие, как на картинке из моей книжки у Лаптя… «Вот горе-то…» – бабушка закрыла окно. Я спросил: «Баба, почему у него такие ножки тонкие, он тоже мало каши ел?» – «Нет, детка, у него полиомиелит» – «Поли… что?» – «Вырастешь – узнаешь!». На карниз слетелись голуби и часто затюкали клювиками. «Баба, смотри, – голуби!» – «Да… – задумчиво сказала бабушка, – пищевой резерв…» – «А что такое «пищевой резерв?» – «Ну, это кормовая база» – «А что такое кормовая база?» – «Вырастешь – узнаешь!» – «Баба, а где мама и тётя Маня?» – «Они пошли кровь сдавать…».

Возвращаются мама с тётей Маней. Тётя Маня бледная и говорит: «Ну, как они не понимают – не все такие, как Матрёна, взяли бы триста – и хватит.… Нет, либо пол-литра, либо ничего. Я полежу немножко» – «Манюша, ты чайку попей, есть даже сладенький» – бабушка несёт железную кружку тёте Мане. Отпив немного, тётя Маня говорит: «Вкусный, прямо будто не морковный, а настоящий…» – «А ты, Мара, как?» – бабушка поворачивается к маме. – «Я нормально.… Как тут моё сокровище?» – «А я мало каши ел, – говорю я, – не мог даже железяку на окне открыть…» – «Это называется «шпингалет», – слышится голос тёти Мани. Я надуваю губы, готовый зареветь от такого предательства:
Шпингалетом меня называют только Зоб и тот, что плюётся, сидя на самом верху арматуры. Тётя Маня улавливает перемену в моём настроении и смеётся: «Да не ты шпингалет, так задвижка на окне называется!»
Я расплываюсь в улыбке.

Я пробую чай. Вкус необычный, очень приятный, напоминает вкус клейкого сока внутри акациевых рожков – нашего мальчишечьего лакомства. Ещё одним лакомством была макуха, ну, то же самое, что нынче халва к чаю. Но чай!.. Я спрашиваю: «Баба, а что, это чай не морковный, а настоящий?» – «Нет, детка, он с лакрицей…» – «С мокрицей?!..» – Я в ужасе отодвигаю от себя железную кружку. – «Не мокрица, а лакрица, это солодковый корень так называется, растение такое, солодка. Семейства бобовых…» –  говорит бабушка вздыхая. – «Баба, он на акациевые рожки похож» – «Акациевые?.. Тоже семейства бобовых…» – «Как Соломинка и Лапоть?» – «Во-во!..»

Пришёл немец. Огляделся. Увидел какую-то мамину вышивку: «О, ви вишивайт?» – «Вышиваем, – ответила бабушка, – а что?» – «Та, вишиваем… Отшен  карашё…  Я вам за это таваем… пулька… пулька…» – «Да за что же пульку?..» – «Нэйт, ви не понимаем, ви мне таваем вишивка, я вам таваем хлепь, понимаем?» – «А, поняла, вы хотите купить эту вышивку?» – «Та, купить…» – «Значит так: две пульки хлеба, килограмм семечек и петушка на палочке…» – «Хлепь карашё, семетшек карашё, абэр куриса на палька нэйт карашё. Отшен торого…» – «Да нет, вы не поняли» – бабушка заговорила по-немецки. – «А, я поняли… Карамель… Леденьец… Отшен карашё… Вишивание я забрали, сафтра приносили хлепь…». Немец ушёл, взяв с собой мамину салфетку с кругленького столика. «Похоже – не врёт…, – бабушка раскрыла окно, – терпеть не могу «Шипра». Пойдём-ка гулять. Ты хотел аэростаты посмотреть…».

Мы идём по Пушкинской, переходим широкую улицу, по которой проходит трамвай с висящими на подножках людьми. «Никогда так не езжай, – говорит бабушка, – сколько уже случаев было: люди срываются и попадают под колёса» – «И шандарахиваются?» – «Во-во! Ампутируются…».  Мы сворачиваем направо и входим в огороженный  решёткой сад. Недалеко от входа площадка, посреди которой круглый бассейн. От бассейна вглубь сада идёт широкая асфальтированная аллея, по которой мы доходим до мостика с невысокой решёткой. Налево – не интересно, там какое-то здание, которое бабушка называет непонятным словом «Планетарий», зато направо – огромные, как дом, по виду резиновые, похожие на гирю от ходиков серо-серебристые бочки. Это – аэростаты. Они наполнены водородом, который легче воздуха, поэтому поднимается в небо и тянет с собой аэростат. Он поднимается высоко-высоко, выше самолётов, а снизу у аэростата – толстый канат. Самолёты цепляются за канат, крылья  у них отламываются, и они ампутируются об землю. Ну, шандарахиваются…

На следующий день приходит пахнущий «Шипром» немец. На стол кладутся две булки хлеба, огромный кулёк с семечками и большая красивая коробка. «А это что?» – спрашивает бабушка. – «Это самьец куриса на палька… Леденьец… Монпансье… Ви ешчшо вышивайт, я приходит через мьесяц, приносит тот же самый. А ви вишивайт тот же самый» – «За месяц не успеем, – говорит бабушка, – приходите через два» – «Карашё…» – немец уходит.
Я рассматриваю семечки: «Фи, они без чищенных.… Фу, а они ещё и не жареные…».
– «Это ничего, поджарим, – говорит бабушка, открывая окно. – А что чищенных нет – так это хорошо. Это я тебе, с базара возвращаясь, сама чищу – ты ж у меня  лентяюшка!.. А немец – надо же – не соврал, а вот что мы будем делать через два месяца? У мамы времени совсем нет вышиванием заниматься. Придёт немец, а салфетки нет…».
Но немец больше не приходил – уже через неделю всех фрицев снова прогнали из Ростова, на этот раз окончательно.

А «монпансье» ничуть не хуже петушка на палочке, только ассимилируется (ну, если кто не понимает – рассасывается  и всасывается) значительно быстрее.

А мама села вышивать вторую такую же салфетку. К счастью, она до сих пор у нас в доме. На кругленьком куске полотна, обвязанном крючочком, вышита дюжина «Анютиных глазок». Когда мама обвязывала салфетку, она сказала: «Раз мы мещане, то надо держать марку. Мама, а не нашить ли мне кружевную рюшечку на подол?» – «Я тебе нашью!» – сказала бабушка, но потом не нашила. Забыла, наверное…

Мне разрешили выходить со двора и гулять по бульвару, но переходить Будённовский проспект запрещалось категорически. Но на бульваре мало интересного, – ну, половим стрекоз с мальчиком из двора напротив… Стрекозу нужно держать за прозрачные крылышки над ладошкой и говорить: «Зинчик, мизинчик, дай мне кашки – выпущу на волю…», тогда из стрекозы начинают в ладошку падать маленькие кругленькие икринки. Это «кашка». У меня сомнение, что это не «кашка», а «какашка», и я делюсь своим сомнением с моим новым знакомым. Ну, расскажу ему про аэростат.… Ещё, помню, прогоняли козу хворостинами с какой-то клумбы, кажется, во дворе этого мальчика… Да вот, собственно, и всё. Зато в нашем дворе.… Один из старших завсегдатаев принёс фольги, которую все почему-то называли «серебро». Другой принёс молоток, третий спички. Несколько головок спичек сколупывалось ногтем, заворачивалось в фольгу, потом по фольге ударяли молотком, раздавался взрыв.… В страшном испуге все жители во дворе открывали окна – что, опять бомбят?.. Шутка.

Я пишу свои воспоминания … уже не для внуков, для будущих правнуков, которых пока ещё нет. Мне уже под семьдесят, и когда я слышу подобный грохот в моём  теперешнем дворе, я думаю – почему у нынешней молодёжи нет чуткости? Ведь этот грохот приносит их дедам и бабушкам только неприятные ощущения. Им уже хочется тишины, покоя, а вместо этого – «Ба-бах!!!». Или со всей силы мячом по гаражу. Или в квартире над головой молодёжь разъезжает по полу на роликовых досках. У стариков поднимается давление, начинает болеть сердце… «Ба-бах!!!»… Как жаль, что начинаешь понимать это только в старости. Дорогие мои правнуки! Не взрывайте самодельных, а тем более промышленных взрывных устройств в коммунальных квартирах и дворах, пожалейте нервы ваших предков! Но это – теперь. А тогда… «Дай я ударю!..  Ну, пожалуйста.… О!.. Ба-бах!!!…»

Что я натворил – не знаю, но бабушка со мной не разговаривает. Это такое наказание – не отвечать на мои многочисленные «а почему?», «а что?», «а как?». Иногда меня ставят в угол, носом к стене, это очень неприятно, но информационный голод – наказание гораздо тяжелее. Потом мне бабушка объясняет, какое преступление совершил я на этот раз, но пока… Кошмар.… Никогда больше не буду… Ужас…  Ура!!! Бабушка простила и снова отвечает на мои «а зачем?», «а где?», «а кто?»… «Бабушка, тётя Маня мне сказала: «Бога ты не боишься», так как – бог есть?» – «Как тебе сказать, понимаешь, он есть для того, кто в него верит, а кто не верит – для того это сказка, вроде «Конька-горбунка» – «А для тебя он есть?» – «Для меня, если бы он был, то войны бы не было, ни этой, ни Гражданской, ни Рево.… Гм. Что-то ты расспрашивался у меня. Вот подрастёшь немножко – сам всё поймёшь. А пока – иди мой руки и за стол!» – «Вырасту – узнаю?» – «Во-во!..»
Ну, когда же, когда же я вырасту…

Дыру в полу соседней комнаты заделали, и меня туда теперь пускают. Вообще-то там мало интересного, окон нет, из мебели только две кровати и большой письменный стол, который делал ещё папа. В столе, правда, кое-что интересное попадается. Вот, например, папина кисточка для бритья, станок безопасной бритвы, а вот папины масляные краски – это кобальт, это краплак, а вот берлинская лазурь…
– Бабушка, а почему лазурь – берлинская, её что – в Берлине немцы делают?
Не отвечает. Что ж я опять напроказил?..
– Бабушка, а как правильнее: напроказил, или напроказничал?
Молчит…
– Бабуся, ну что я натворил, ну скажи?!..
А вот сиена… Жжёная…
– Бабушка, а почему сиена жжёная?..
А вот – умбра. Интересное название. А вот – сепия, это я знаю, это из чернильного мешка осьминога. Коричневая.… А мешок чернильный, значит фиолетовый, или чёрный…
– Бабушка, а какой у осьминога мешок, чёрный или фиолетовый?
Бабушка не отвечает. Я выглядываю из комнаты – бабушка лежит на кровати. Спит. Ну, ладно, я подожду, не буду её будить. Вскоре приходит мама.
– Мама, бабушка на меня за что-то рассердилась, а потом уснула, не просыпается.
– Мама!.. Мама, тебе что – нездоровится? Володя, сбегай к Матрёне, скажи – Клавдии Михайловне плохо. Господи!.. Да иди же скорее!..
Приходит донор Матрёна и говорит «Дайте-ка зеркальце…» Она подносит зеркало к бабушкиному лицу, потом смотрится в него сама, и говорит: «Всё.… Умерла ваша мама».

Приходит сосед с первого этажа: «Досок  достаньте, я уж сколочу. Ничего с вас не возьму. Царствие небесное, – он крестится, – золотой была человек. Таких больше нету…» Мама говорит: «Спасибо вам огромное, только где же я досок достану? Может, можно из шифоньера?» – «Да нет, из его не выйдет, в ём одна фанера.… Вот из письменного стола я сколочу…».
Слышались за окном паровозные гудки, будто огромный Ганс дул в щёлку между ладонями. Было холодно и сыро.

Постельная сцена. Мною аппетитно завтракают какие-то болезнетворные микроорганизмы – у меня то ли корь, то ли коклюш, меня лечат и мама, и тётя Маня, приходит донор Матрёна, настаивает, чтобы мне давали гематоген и рыбий жир. Мама приносит с базара шиповника, покупает «Капли датского короля». Шиповник я не люблю. Старшие мальчишки во дворе младшим, за шиворот, сыпали иногда содержимое плодных коробочек. Досталось и мне. Зуд был ужасный. Я ёрзал, крутился, пытаясь почесать спину. Вокруг ржали: «Что, воши заели?» – «Не «воши», а вши…» – «Да? Тогда иди отсюда, не мявчь – мы  вшивых не любим. И шибко грамотных… Тссык!».
Гематоген – вот это да! Вообще-то обычная ириска, такая же сладкая, такая же вкусная, только в ней есть лекарство от малокровия. А вот капли. … Жаль, что я не король – только их бы и принимал, не то, что рыбий жир. Когда я его попробовал, меня чуть не стошнило. Его посолили. Лучше не стало. Мама заплакала: «Ну, что мне с тобой делать, ты такой маленький, худенький, ещё и больной. Я не могу…» – «Мама, мамулечка, мышка моя, не плачь!».
Я беру большую ложку, наливаю в неё рыбий жир и проглатываю. Мама расцветает…

Постельная сцена. Мне снится сон – я гуляю во дворе, мама из окна зовёт меня домой. Я иду, открываю дверь – передо мной стоит Матрёна и говорит: «Чего тебе, мальчик?» – «Ничего… Я домой иду» – «Твоя квартира этажом выше…» – «Извините…». Я поднимаюсь на два пролёта, открываю дверь – передо мной стоит Матрёна и спрашивает удивлённо: «Это опять ты?» Я, ничего не отвечаю, взбегаю на верхний этаж. Дверь закрыта. Я стучу. Из-за двери слышится голос Матрёны: «Кто там?» В холодном поту я просыпаюсь. Этот сон мне снился раза четыре. К чему бы это?

Я кашляю. Мама даёт мне лекарство. «Оно горькое?» – спрашиваю я. – «Нет, Володёнок, сладкое». Я принимаю. Лекарство, как лекарство… «Как называется?» – «Кодеин…» – отвечает мама. Вдруг я чувствую, что начинаю падать, вместе с кроватью, с квартирой.… Падаю всё скорее… Открываю глаза. Мама что-то спокойно делает за столом. Значит, падение мне только кажется. Я закрываю глаза и несусь со страшной скоростью во тьму. Впереди, в огромной дали есть сетка с крупными ячейками, метра два на два. Если я зацеплюсь за сетку, она прогнётся под моей тяжестью и вытолкнет меня назад. Если я пролечу мимо, то буду падать до скончания веков в чёрную бездну. Видимо, это и есть «умереть». Я плотно зажмуриваюсь, закрываю глаза пальцами и даже слегка надавливаю на глазные яблоки. Эх, нет бабушки, я бы спросил, почему «яблоки», а не, скажем, сливы или абрикосы. Спрошу-ка у мамы… «Мама, а почему яблоки?» – «Спи, Володёнок, – мама оборачивается к тёте Мане, – бредит, наверное». Вдруг, у меня перед глазами появляется яркое оранжевое пятно, покрытое чёрными зазубренными, похожими на движущихся человечков пятнами. Я открываю глаза – никаких человечков нет, снова закрываю – нет человечков, слегка надавливаю на глаза пальцами – вот они, будто падают, перемещаясь по ярко-оранжевой поверхности. «Мама, человечки падают…». Мама начинает плакать, а тётя Маня говорит: «Подожди, Мара, и у меня такое бывает, когда я слегка на глаза надавливаю». Мама перестаёт плакать, закрывает пальцами глаза, потом облегчённо вздыхает: «Фу ты, Господи, это же обыкновенные фосфены, это у всех бывает, только у меня не человечки, а фигурки, как в калейдоскопе…» – «Как в чём?» – я оживляюсь, обретая новый источник информации. «Игрушка такая, калейдоскоп называется, там стёклышки цветные, отражаются в зеркалах, образуя красивые узоры».
– «Ну, ладно, калейдоскоп я ему сделаю, ты только стёклышек цветных раздобудь», – говорит тётя Маня.

Тётя Маня сделала калейдоскоп, вынув из узкой дверцы платяного шкафа три продолговатых стёклышка. Мама добыла где-то цветных стёкол. Я заглянул в дырочку и замер: волшебной красоты узор при малейшем вращении калейдоскопа превращался в другой, не менее красочный и волшебный. Наверное, неделю я не расставался с новой игрушкой. Эх, как жаль, что бабушка не увидит это чудо!

Мама говорит: «Бельё надо снять с верёвки, а я боюсь» – «Чего ты боишься?» – «Не «чего», а «кого». Чёрта боюсь» – «Мама, ну ты же взрослая женщина, ты же знаешь, что чертей нету, – я беру маму за руку, – тот  раз тебе показалось.… Ну, пойдём!». Когда мы вернулись с чердака, мама сказала: «Ой, Вовка, какой ты у меня смелый! Что бы я без тебя делала? Наверное, спала бы остаток дней на грязной простынке, ходила бы в грязном платье…» – «Мама, ну как ты не понимаешь? Я не смелый, просто чертей  нет, и ведьм, и эльфов, и ангелов, а для меня и бога нет – это сказка, понимаешь?» – «Понимаю.… Только всё равно боюсь. А ты не боишься?» – «Чёрта – не боюсь. И Тентика… Я боюсь больших мохнатых гусениц – их большие мальчишки иногда маленьким за шиворот бросают. Тётя Маня сказала – это называется «кольчатый шелкопряд». Потом крыс, мышей и тараканов боюсь. Тётя Маня сказала – ну, ничего, тараканов сам Пётр I боялся, это называется «избяной зверь». А ещё я очень боюсь чёрную корову» – «Ну, корову я понимаю, гусениц, крыс – тоже. А тараканов и мышей – чего их боятся? Пусть они нас боятся!».
Много лет спустя, в минуту доверительного откровения, мама мне как-то сказала: «Да нет, Володёнок, в тот раз я не боялась – я у тебя характер вырабатывала».

Я сижу на коленях у мамы. Мама читает вслух какую-то книжку. В голове зачесалось, я почесал голову – и на книжку упало что-то меленькое, но живое. «Господи, – воскликнула мама, – где ж ты подцепил? – она смотрит на мои волосы. – И гнид полно, как я раньше не заметила?». Она достаёт лист белой бумаги и начинает над бумагой расчёсывать мою голову частым гребешком. Иногда на бумагу падает что-то меленькое, мама давит это меленькое ногтем. «Тебе только сыпного тифа сейчас не хватает, – говорит мама, – хорошо, что бабушка не видит сейчас тебя… Позор-то какой!»
Приходит тётя Маня. «Манюша, дай я тебя посмотрю! А ты меня» – «А что, как тогда?» – «Не знаю.…У Вовки полно…» – «Кошмар. Ну, что?» – «Да, вроде нет…» – Я не выдерживаю: «Мама, а чего нет?» – «Вшей нет, а у тебя есть. С кем ты только там во дворе контак… водишься?» – «А у вас раньше вши были?» – «А с чего ты взял?» – «А тётя Маня сказала «как тогда». Как когда?» – «Когда мы в Ростов из Стрельны приехали, давно, мы ещё совсем маленькие были, почти такие, как ты сейчас. Ехали в общем вагоне, ехали трое суток, вокруг вши, в нашем вагоне кто-то умер, возможно, что и от тифа, а вши передают тиф, укусят больного, потом здорового – он и заболеет. Вот мы и смотрели друг дружку, чтоб на нас не наползли. Коля – Асютку, Манюша – меня. Потом наоборот. Потом все вместе, или по очереди, маму. Каждые два часа. Днём ещё ничего, а за ночь десятка по два на каждую наползало. А вот где ты подхватил – ума не приложу!» – «Мара, а я-то причём? Ты же сказала «да вроде нет!» – «Ну, да!» – «А Вовке говоришь – подхватил у Мани…» – «Манюша, я сказала: «ума не приложу», а тебе слышится «у Мани…» – «А-ха-ха!.. Ну, я и глухая тетеря!» – смеётся тётя Маня.
Потом меня мыли зелёным мылом, потом снова чесали гребешком, потом мама долго изучала мой волосяной покров и сказала: «Ну, всё! Педикулёз ликвидирован!».

Через весь двор протянута тонкая верёвка, может быть даже толстая нитка, она натянута косо: верхний край привязан за самую высокую перекладину арматурного сооружения, а нижний – в противоположном углу двора закреплён у земли. Один из мальчишек постарше выносит из дома модель самолёта, цепляет в самом верху и отпускает. Самолёт, покачивая крыльями, планирует через весь двор. Все в восторге сопровождают полёт воем, рёвом, гулом, визгом.… Только один мальчик на третьем этаже раскачивается и повторяет: «Дора, маяра, где моя мама…».

Приехала тётя Ася. С ней незнакомый мальчик, которого тётя Ася называет Коля. Коля оглядывается и спрашивает: «А где Вова?» – «Да вот же Вова!», – тётя Ася поворачивает мальчика в мою сторону руку. –  «Это не Вова, – Коля мотает головой, – это Генька!» – «Это твой братик», – говорит тётя Ася. – «Нет, это девчонка, я хочу братика!» – Коля начинает реветь. Ему объясняют, что братика Вову давно не подстригали, что одежда на нём вовсе не женская, в такой вельветовой курточке и штанишках ходят и мальчики. В конце концов, видимо обнаружив наличие каких-то вторичных половых признаков, Коля успокаивается и мы обмениваемся информацией. Коля узнаёт от меня, где стоят аэростаты и исковерканные немецкие танк и пушка в Городском саду. Я узнаю, что если паука-крестовика закопать живьём в землю на глубину  около 5 сантиметров и подождать – из земли вылезет большой чёрный вонючий жук. Потом мы спрашиваем разрешения погулять и идём выть, реветь и гудеть, глядя, как планирует по шнурку вниз самолёт, который братик называет «лавочником». Хозяин игрушки с уважением говорит: «Ты гля, он разбирается в марках боевых машин. Только не «лавочник», а «Лавочкин», это фамилия, а самолёт называется «истребитель Ла-7», понял? Завтра приходите, буду запускать «Пе-8». Вот такой бомбардировщик!» – он развёл руками шире плеч.

Примерно к этому времени относится демонстрация нами друг перед другом знания фольклора. Колька говорит:
………..«Вова-корова, дай молока!»
………..«Сколько стоит?» – «Три пятака!».
Я парирую:
………..«Коляй-бубу
………..Насрал  в трубу!».
Простите, дорогие читатели, за бедность мысли, но таков настоящий фольклор…

Мы с мамой и тётей Маней едем куда-то на подводе, подпрыгивая и придерживая руками кругленький столик с копытцами, плюшевый пуфик с вращающимся сидением, несколько ящиков от письменного стола. Ближе к козлам лежит наш пробитый осколком платяной шкаф с зеркалом, которое аккуратно отрезал плотник с первого этажа, а тётя Маня вставила обратно в дверцу.
– «Мама, а куда мы едем?» – «К тёте Асе и Коле, ты же давно хотел в Нахичевань   поехать» – «И к дяде Володе?» – «Нет, Володёнок, дядя Володя умер…» – «Как бабушка?» – «Да, детка, как бабушка…». Тётя Маня говорит: «Мара, а ты знаешь, когда  Кегель к нам на Филимоновскую приходил, я, да и Клавдия Михайловна, были уверены, что он к ней сватается – как-никак, почти ровесники. Я думала, что он из школы Асю провожает – повод, чтобы её маму увидеть. Когда он сказал ей «Клавдия Михайловна, я должен с Вами серьёзно поговорить по одному очень важному вопросу» – я решила: сейчас он сделает ей предложение руки и сердца – и вышла. Потом слышу – Ася кричит: «Мама, если ты не разрешишь, я покончу с собой». Вот так… Мама говорит: «Я тоже думала, что он сделает маме предложение, или, на худой конец, мне. Он не мог не видеть, что я в него тоже влюблена. Да весь класс и полшколы были в него влюблены, так что ему было из кого выбирать…» – «Да, восемнадцать и пятьдесят семь…» – «Семьдесят пять», – вмешиваюсь я, в уме сложив названные цифры. «Смотри, Володя, телега подпрыгнет, и ты язык прикусишь…», – говорит тётя Маня. – «Не прику…фу!..». Я тайком достаю из кармана штанишек платочек и касаюсь им кончика языка. Слава богу – не до крови…

– Ой, какой здесь холод! – мама оглядывается. – Володя, ты посиди тут, мы за вещами сходим.
– И я хочу за вещами…
– А ты мал ещё. – Я надуваю губы. Тётя Маня говорит: «Да что он, пуфика не допрёт? А Колюшка где?» – «У Лизы пока», – отвечает тётя Ася. – «Так зови его, пусть приобщается к трудовому процессу» – «А шкаф как же?» – «Драгеля попрошу, может, поможет» – «Мама, а что такое драгель?» – «Это извозчик грузовой телеги, пошли, поможешь сгружать». Мы переносим все вещи из подводы, потом нас с Колькой отправляют в дом и я вижу как движется наш шкаф. Впереди с криком: «Дорогу указывайте!» идёт драгель, за ним наш шкаф, а за ним, мелко семеня и поддерживая шкаф сзади, тётя Маня, мама и тётя Ася. «Куды ставить? – драгель приблизился к стене, – вы пока не ложьте, пальцы переломаете, я сам!». Он прислонил шкаф к стене, приподняв свой край, потом обошёл шкаф, взялся за его низ, скомандовал «Брысь!», и легко передвинул его куда надо. Я не выдержал и спросил: «Драгель, а вы в детстве много каши ели?». Честно скажу, не помню, что мне ответил драгель, может даже и ничего. Помню только растерянно-удивлённое лицо мамы, которая, проводив драгеля, вернулась и сказала. «За перевоз взял, как договорились, а за разгрузку – ни в какую…».
А тётя Лиза так и не вышла.

– Девочки, чем топить будем? – тётя Маня вопросительно смотрит на наших мам. Тётя Ася говорит: «Лиза дала дров, сказала: «Потом отдашь, а угля у меня у самой до весны не хватит, ты уж извини». Мама говорит: «Мне (она называет фамилию, но я её не помню) обещали мешок угля за квартиру. Я сказала: «Продать не имею права. Я квартиру освобождаю. Занимайте самозахватом, у меня к вам претензий не будет» Теперь, если скажу: «Давайте мешок угля», получится, что продала. Что делать?» – «Ася, спроси у Лизы, санки у неё есть? – это тётя Маня, – я завтра схожу на Пушкинскую, привезу угля, а сегодня протопим дровами».
На следующий день тётя Маня привезла на санках большой мешок угля и сказала: «Всё – уже и замок новый врезали, и потолок заделали и драпри повесили…» – Я: «Мама, а кто это – Драпри?» – «Да не «кто», а «что». Это шторы… Ну, гардины…» – «А, занавески, что ли?» – «Ну, да…».

Мы обживаемся на новом месте. Наш номер дома 3 по 11 линии. Домик небольшой, на четыре комнаты, крытый черепицей, вход в него со двора. Входная дверь на ночь запирается на засовчик, который называется щеколда. Всю жизнь мы делали ударение на букве «о», а к старости я узнал, что надо говорить «щеколдá». «Парадная» дверь закрыта наглухо. Чтобы войти в квартиру, нужно обойти дом со двора, с тыльной стороны, подняться по невысокой лестничке, пройти по коридору мимо квартиры тёти Лизы и её дочери, которую зовут тоже Ася, и следующая дверь направо – дверь в нашу квартиру. А если не сворачивать к нам – можно спуститься по широкой деревянной лестнице к наглухо закрытой парадной двери. Над нею с улицы деревянный резной навес, крытый жестью. Несколько раз мы открывали парадную дверь, да вот хоть тогда, когда въезжали в дом. Коридор имеет одно большое окно с видом на сарай соседки и мусорный ящик. Окно, когда очень уж жарко, открывается и тогда в квартиру влетает огромное количество мух. Их иногда гоняют полотенцем, иногда бьют свёрнутой в трубочку газетой прямо на потолке или кафеле большой печки. Потолки деревянные, невысокие, так что можно легко дотянуться, слегка подпрыгнув.  Из коридора ведёт еще одна лестница вниз в летнюю кухню и подвалы – ближе к общему двору – наш, подальше, к дворику между нашим и соседним домиком – тёти Лизин. В летней кухне два окна в уровень с землёй, половина потолка скошена – это как раз под лестницей, ведущей к парадной двери. У нас две комнаты. В маленькой расположились тётя Ася с Колькой, в большой, где печка – мы с мамой и тётя Маня. Туалет – во дворе, в самом конце. Вода – в соседнем дворе, колонка. Вот и все коммунальные удобства. Но сейчас, живя в квартире с газом, ванной, мусоропроводом и раздельным туалетом, иногда мне кажется, что самые лучшие годы прошли именно там, на 11-й линии, где мы прожили двадцать с лишним лет. Было всякое – и хорошее, и плохое, но самые яркие, незабываемые эпизоды были именно на 11-й линии. До войны рядом с домом шёл забор летнего кинотеатра. На 11-ю линию были обращены выходные двери. А вход был с 13-й  линии. Перед входом в кинотеатр был фонтанчик, который прозвали «Мурчалка». В войну здание будки киномеханика, фонтанчик и весь кинотеатр разбомбили, превратив вначале в пустырь, а затем и мусорную свалку, которую многие по старой памяти продолжали называть «Мурчалка». Наш двор был отгорожен от мурчалки (чего уж свалку величать с заглавной буквы?) высокой, в уровень крыши, каменной стеной, отделённой от дома пространством чуть шире метра. Оно называлось «за домом» и было только нашим с Колькой владением. Со стороны улицы промежуток между домом и стеной был забран дощатой стенкой, кое-где опутанной колючей проволокой. В общем дворе было место рядом с забором у стены соседнего дома, которое тоже было «нашим». Там одно время росли посаженные тётей Асей цветы – «Зорька» и «Душистый табак», и мы по осени собирали семена «Зорьки», так похожие на чёрный перец. Одно или два лета стояла собранная тётей Маней кирпичная печь, а потом мы с братом делали на этом месте будку для Тузика, а позже и плавательный бассейн.… Но ещё позже половину места занял мусорный ящик с никогда не закрывающейся крышкой, называемый кратко «сорник», и его ароматы  и мириады мух, в конечном итоге, изгнали нас с этого участочка земли. Перед самым парадным крыльцом росла акация, посаженная дядей Володей, а чуть поближе к центральной улице Нахичевани – Первой Советской – тополя, посаженные им же. Ещё одно дяди Володино деревце – вишня – росло  почти посреди двора, чуть ближе к сараю Прасковьи Михайловны. От нашего крыльца «чёрного хода» к вишне часто натягивалась бельевая верёвка, служащая детворе волейбольной сеткой, и снимаемая во время приезда во двор машины с углём для кого-нибудь, или бочки «золотаря», чистившего надворный туалет. Тогда раскрывались ворота во двор, в другое время все пользовались калиткой, примыкающей к нашему дому.
Тёти Лизины окна смотрели на полдома Прасковьи Михайловны, а другую половину занимали две сестры и брат, Антонина Александровна, Александра Александровна и Александр Александрович. Дальше шёл, вдоль забора мурчалки, дом Сары Марковны, вернее, его верхняя часть, а нижнюю, полуподвальную, занимал Лексюнин с женой и двумя дочерьми – Лидией и Клавдией. Дальше шёл жиденький забор, отделяющий соседний двор, выходящий на 13 линию. А по правой стороне двора располагался дом Ищенко, жены его Прасковьи Ивановны, сына Михаила и внука Леонида, носящего фамилию Мащеев, и более точное имя Лёнька. В раннем детстве Лёнька был нашим приятелем и участником многих наших проказ, потом пути-дорожки наши разошлись.

Александр Александрович – это «дядя Саша». Вообще-то я знаю, что посторонних не следует называть «дядя», но он сам так представляется. Дядя Саша бывший пожарный, а сейчас – рыбак. У него белейшие пышные усы и ослепительно чёрные брови. Наши мамы спорят – красит или не красит дядя Саша брови, а спросить не решаются. А ещё дядя Саша виртуозно матерится, причём похабщины вы не услышите, хотя матерится он целый день. Как-то мама, услышав: «Ат, пергидроль твою перекиси водорода мать нехай…», спросила: «Александр Александрович, зачем вы материтесь?» – «Я-а-а-а???» – чёрные брови дяди Саши поползли к темечку – «Да я, ядри его в Евстахиеву трубу, ни в жисти не матерился, с чего вы взяли?» – «Но вы минуту назад помянули мать в определённом контексте…» – «Да? Гы-ы-ы! Мария Николаевна, а кем вам Клавдия Михайловна приходится?» – «Это мать моя, а откуда вы её знаете?» – «Гы-ы! Вот и вы материтесь – упомянули мать. В определённом контексте, разъязви его в протоплазму. А Клавдию Михайловну я помню ещё по пожару на Филимоновской, еди её архимандрита Епифания молозиво, помните – подвал горел? Так вот, она тушением руководила, мать её была женщина. А ещё она с вами к Вильгельмычу приезжала, к зятю, царствие ему небесное. До того, как его интер…, тьфу, ну, выслали, мать их в пресвятую Богородицу, деву непорочную…. Гм. Извините…».

Ещё в нашем дворе живёт Сара Марковна. У неё четверо детей, мал мала меньше, и муж, Борис,… кажется, тоже Маркович, не помню. Он кочегар на паровозе. Как-то мы, ребятня, играли в волейбол во дворе резиновым мячиком через бельевую верёвку. Я видел как он вынес во двор железную кровать, и стал обливать её чем-то из банки. Сын его был в «команде соперников». Я спросил его: «Марик, что это твой отец делает?» – «Что, что… Оно тебе надо? Клопов собирается выжечь. Зажрали, подлюги…». В этот миг одежда на отце Марика вспыхнула. По двору заметался с криком огромный огненный шар, кинулся, было, в сторону дома, тот час же метнулся назад, споткнувшись о загородку огородика, упал и затих, продолжая пылать. Из дома выскочила Сара Марковна с ведром воды, но было уже поздно. Пропитанная мазутом спецодежда, забрызганная бензином, сыграла с Борисом Марковичем самую последнюю в жизни злую шутку.

Помню, Колька приходит откуда-то с таинственным видом, держит в руках пирожок, разламывает пополам, протягивает мне половину. Я набрасываюсь на пирожок, потом спрашиваю: «Откуда взял?» – «А ты никому не скажешь?» – «Нет» – «Побожись!» – «Век воли не видать…» – «Нет, ты не так, ты по-настоящему побожись» – «Под салютом всех вождей!» – «Ну, ладно… тётя Лиза дала, сказала: «Только смотри, сам скушай, ни с кем не делись». А побожиться не заставляла…». Пирожок сразу стал невкусным, но, чтобы не огорчать братца, я доел его.
Пирожок был с рисом, мясом и яйцом. Я спросил у Кольки: «А ты можешь быстро-быстро повторить несколько раз, с чем был пирожок?».

Не вся наша с братом жизнь была полна подобных идиллий. Иногда, а если откровенно, то довольно часто, мы дрались, причём в наших столкновениях физический верх в прямом и переносном  смысле всегда одерживал Колька. Вот самое типичное развитие событий: Колька меня спрашивает: «А ты мог бы поднять двухпудовую гирю?» – «Запросто!» – «Не, не просто поднять, а на вытянутой руке?» – «Да, запросто!» – «Да не свисти, даже я не смог, а тебе, слабаку – ни в жисть не поднять!» – «Это я свищу? Да ты просто не умеешь. Надо знать, как подойти, как взять…» – «А ты знаешь?» – «Знаю!» – «Вот и свистишь, откуда тебе знать!» – «Я свищу? Это ты врёшь, что Дон переплывал с мальчишками…» – «Я вру?» – Брат кидается на меня, подминает, хватает за руки, сидя верхом на груди, твердит: «Проси прощения! Скажи: «Под салютом всех вождей больше не буду говорить «Ты врёшь!». –  Я пытаюсь вырваться. Тщетно. Иногда я кусаюсь. Как правило, и это не помогает, только провоцирует брата на раздачу увесистых тумаков. В конце концов, сидение на мне ему надоедает, хватка слабеет, я выворачиваюсь и чаще всего осыпаю его градом, как мне кажется, обиднейших слов. Но несколько раз, я, разозлённый им до предела, хватал, что под руку подвернётся и швырял в него. Сознаю, что поступал нехорошо, но это сейчас, а тогда…

Ася кончила институт, кажется РИСИ, инженерно-строительный, получила распределение в Новосибирск и уехала. А вскоре засобиралась и тётя Лиза. Уезжая, она оставила тёте Асе зингеровскую швейную машинку, какую-то посуду, в том числе кофемолку, медную ступку и чугунный утюг, взяла, по настоянию тёти Аси, её тёплое пальто – и уехала.
– Асюта, а сама-то ты как же? Зима ведь скоро, – тётя  Маня уже толкла в ступке чёрный перец, который прежде давила между двумя столовыми ложками. – Апчхи!
– Будь здорова! А я, Манюша, как Володя – помнишь? – газет понапихаю под кофточку – мне и тепло будет…. А Лизе в Сибири без тёплого никак нельзя.

Соседние полдома пустовали недолго. В маленькой комнате поселилась очень пожилая женщина, какая-то дальняя родственница тёти Лизы. Звали её Клеопатра Николаевна Переверзева, и была она необыкновенной доброты. Чем-то – то ли манерой, то ли отдельными словечками – она неуловимо напоминала мне бабушку. Как и бабушка, она знала три языка, даже, кажется, четыре, так как однажды бойко заговорила с тётей Вилли про ксендзов, пенёнзы и пана Бронислава. А тётя Вилли, дяди Колина жена, Вильгельмина Брониславна  Жагар, тоже ей по-польски что-то быстро отвечала. Обе заулыбались, довольные своим диалогом. Тётя Вилли по национальности полька, но русский язык знает прекрасно, хотя картавит («грассирует», как говорила бабушка) ещё хуже чем я. В общем, как Ленин на бгоневике…. А Клеопатра Николаевна – мало того что русский прекрасно знает, читает книги на немецком языке, не заглядывая в словарь. Я как-то спросил её: «Клеопатра Николаевна, вы, наверное, оканчивали институт иностранных языков?» – я, для блезира (ну, для понта… ну, пофорсить чтобы) даже в последнем слове сделал ударение на «ы». – «Нет, – ответила она, – Смольный институт…».
Вот чем она мне бабушку напоминала!

Мы с родителями идём в баню. Баня на двадцать первой линии. В предбаннике пахнет мылом, духами и чем-то вроде карболки. Раздевшись, мы проходим в моечный зал, полный моющимися голыми женщинами. Краешком глаза я оглядываю купальщиц. Да, это тебе не «Русалки» Маковского. Хорошие фигурки только у мамы и тёти Аси. Тётя Маня худощава немножко.… Хотя.… Вон та женщина – очень даже ничего… Мы перемигиваемся с братом – тётя Ася уже вовсю трёт ему спину. Начинают драить и мою. Я кривлюсь и прошу: «Мама, ну не дери меня мочалкой, потри губкой…» Да, та дамочка очень даже изгибистая, совсем как та русалка, что сидит на поваленном дереве и свои волосы руками расчёсывает… Конечно.… Откуда у русалок гребешок? К нам подходит старуха, похожая на печёное яблоко и шамкает: «А што же вы в женское отделение мущщин привели?» У, мымра, тебя б Маковский не стал рисовать – его стошнило бы… «Да они ж совсем маленькие…» – мама поворачивает меня в сторону. – «Маленькие.… А женилки – вон какие!..» Слышен голос «русалки»: «Да отстань ты от людей. Тоже нашла мужчин. Недотраханная, что ли?» Старуха, бурча себе под нос что-то про то, как она здорово трахалась, как другим и не снилось, удаляется. Ну, видно, на мыле поскользнулась и трахнулась. А вот… «Мама, а что такое женилки?» – «Дома расскажу…» – «Что, вырастешь – узнаешь?..».
Но до дома я не дотерпел, сам догадался. Честное слово!
Больше нас с Колькой в женское отделение не брали. «Женилки» подвели…

Колька научил меня играть в шахматы. Играть оказалось не трудно. Трудно было выигрывать. Ещё трудней было много лет спустя туру называть ладьёй, офицера – слоном, а королеву – ферзем. Но мы не боимся трудностей.… К своей чести, коня я ни разу не назвал лошадью, а уже к концу третьего года обучения умудрился даже выиграть у Кольки пару партий.

Вечером все наши родители в три крючка вяжут пинетки. Пинетки – это маленькие детские туфельки. Во время вязания происходит обмен дневными новостями и строятся планы на будущее. Иногда вспоминаются разные случаи из детства родителей или наши с Колькой проказы. Мы с братом тут же возимся то ли с «гайками», то ли с фантиками, мода на коллекционирование которых охватила повально всю детвору. Фантики, ну, конфетные обёртки, с каждым годом становились всё красивее и ярче. Вот «Батон Охотный ряд», вот «Ну-ка, отними!», вот загадочная картинка – нужно среди веток найти залезшего на дерево мальчика, «Весна», «Мишка на Севере», «Цитрон», «Раковая шейка», «Марципан», «Грильяж»…
Родители вспоминают какую-то женщину, которая недавно умерла. «А от чего она умерла?» – «Рак у неё был…» – «Вот бедная.… А рак чего?» – «Шейки матки, кажется…». Тут встреваю я: «Мама, а что – у неё была «раковая шейка»? – «Володёнок, занимайся своими делами, у нас свои, женские разговоры». После этого несколько лет у меня было твёрдое убеждение, что покойная, будучи чей-то маткой, объелась конфетами и от этого умерла.
Фантиками – я их подбирал на улице – были заполнены две толстые книги – «Внутренние болезни» Токарева и «Методы лабораторных исследований» Сталибраса. Распухшие тома стояли среди других книг на полках, прибитых тётей Маней в оконной нише никогда не открываемого в коридор окна. Снаружи окно было закрыто ставнями, настолько плотными, что от окна даже не дуло и не проникали из коридора запахи от готовящейся там летом на примусе пищи. Иногда конфеты приносила мама, тётя Ася или тётя Маня. Как-то я сказал маме: «Ты опять купила «Дюшес» и опять целых двести грамм…» – «Граммов, – поправила меня мама. Повтори!» – «…двести граммов. Лучше бы ты купила пятьдесят грамм…ммов, только таких, от каких у нас нет фантиков» – «А чего тебе больше хочется – конфету или фантик?» – «Фантик, конечно!» – «Ну, ты у меня и чудо…» – «В перьях?..» – вспомнил я чью-то шутку.

Мама говорит мне: «Иди, помоги мне. Нужно размотать бинт и сложить в четыре раза. Сможешь?» – «А зачем?» – «Будем с тобой простынку шить» – «Так это же сколько бинтов надо!» – «А вон, посмотри сколько я купила…» – «Ого!.. Ну, ладно… Я размотаю и сложу, а шить – это уж ты сама!..»

Родители купили оцинкованную выварку.  Ну, лоханку. «Как же вы будете бельё вываривать, – деловито осведомился я, – она же на печке не поместится?» – «А мы не будем вываривать, мы будем в ней купаться, – ответили мне, – это будет наша ванна!». Действительно, стоя в выварке перед тазиком с горячей водой можно себя намылить и даже почти всё потом смыть. Когда купались родители, они отправляли нас в маленькую комнату и закрывали дверь между комнатами. Но в двери была замочная скважина, позволяющая убедиться, что со времени посещения нами общественной бани никаких существенных изменений в экстерьере наших родителей не произошло. Раза четыре мы купались «в ванне», потом снова стали ходить в общественную баню. Правда, больше нас в женское отделение не брали. А выварка стояла под кроватью. Вскоре я стал складывать в неё найденные фантики. Вытряхнул в лоханку и фантики из книг. Через полгода лоханка была почти полна.

Наши мамы посовещались, и на общем семейном совете было принято решение: тётя Маня увольняется из ОБВ, куда переходит тётя Ася, (а где до этого работала тётя Ася я, по правде говоря, забыл), а тётя Маня ведёт домашнее хозяйство и занимается нашим воспитанием. С тех пор мы дрались гораздо реже, но тётя Маня иногда ходила на базар…

Меня хотят отдать в школу. В школе учительница, у которой мне нужно будет учиться, спрашивает у мамы: «Сколько лет вашему сыну?» – «Седьмой» – «А точнее?» – «Шесть лет и полтора месяца» – «Нет, это очень рано, да и вид у него, как у пятилетнего, так что вы уж приходите на следующий год, пусть подрастёт немного. Только перестаньте его учить, у вас же нет педагогического образования, вы самообучением можете только навредить, у него может совсем пропасть интерес к учёбе в школе.… Ну и что, что уже читает.… А как он пишет?.. Ну, хорошо, что хоть не пишет. Это, знаете, как на фортепьяно играть. Неправильно руку вначале поставишь – и потом за всю жизнь переучиться не сможешь.…Да и, я вам должна сказать, контингент сейчас такой идёт – война ведь. Может на будущий год получше будет… » Мы уходим. По дороге я спрашиваю маму: «Мама, а чем наш континент плохой?» – «Не континент, а контингент» – «А что такое контингент?» – «Ну, коллектив…» –  «А…Понятно» – «Что тебе, моя радость, понятно? Даже мне не понятно…».

– Тётя Маня, можно нам погулять?
– Ну, хорошо, только дальше двора – ни шагу, поняли?
– Поняли…
– Колька, давай перелезем через забор в соседний двор. Мы ж со двора ни шагу. А там – Юрка, Венька, Виталька, Ганька…
– Давай!..
Возле туалета забор не очень высокий, в заборе щели, как специально для удобства. Колька перелезает первым, становясь на крышу сарая в соседнем дворе.
– А отсюда как?
– А отсюда перелезем на абрикосу, по ней спустимся…
– А там калитка в садик закрытая…
– А она изнутри закрыта, откроем!..
Колька делает несколько шагов по крыше сарая, я начинаю громоздиться на забор. В это время из дома выходит дама, которую мы за глаза называем «Лилина мама» и, как тогда говорили, «поднимает хипиш»:
– Ах вы, сорванцы, ах, безобразники! Я вам покажу в соседний двор лазать абрикосы воровать. Сегодня же приду и всё вашим мамам расскажу, скажу, чтобы выпороли вас хорошенько. А ещё раз полезете – сама возьму хворостину и выпорю!..
Уже при первых словах Колька кинулся назад, чуть не сбив меня, висящего на заборе. Я тоже быстренько сковырнулся с забора, так что последние слова мы слышали уже по дороге к дому. В этот день мы с Колькой до вечера ждали визита «Лилиной мамы», потом всё как-то само собой утряслось, но попыток проникнуть в соседний двор этим путём мы больше не предпринимали.
Много лет спустя, когда племянник Сары Марковны, Володя Тяпкин, женился на Лиле, Колька меня спросил: «А чего ты на Лильке не женился? Ведь ты, кажется, влюблён в неё был, ты говорил – после какого-то фильма приглашал её на коньках кататься, правда она не согласилась…». Я ответил: «После кинофильма «Серенада Солнечной долины». Знаешь, Колька, я б может ещё и женился, и на коньках кататься уговорил, да больно уж тёща у меня была бы противная. А там, глядишь, и Лилька в старости на неё похожа будет.… Нет, пусть уж Тяпкин мучается».

Мне дали хлебные карточки и деньги. Нужно сходить на девятую, соседнюю линию, купить хлеба. В магазине очередь. Раздвигая всех плечами, вваливается здоровый детина и, крича: «Пустите инвалида!.. Я кровь мешками проливал!..  Я эпилептик!..»,  ломится к прилавку. Его не пускают, отталкивают. Очередь то сжимается, то становится посвободнее. Когда стало немного просторнее, я тронул рукой кармашек. Ни карточек, ни денег не было.… С рёвом вернувшись домой, я услышал: «Ну, что поделаешь?» – «Ты же не виноват!..» – «И у нас у любой могли вытащить…» – «Ну что же, что почти целый месяц впереди – посидим без хлеба» – «А что, девочки, не перейти ли нам на французский стол?» – «Ты имеешь в виду ква-ква?» – «Ну, ладно, сачок я сделаю, а чистить – ты уж сама» – «Да перестань реветь – не убили ведь!». Лучше б убили-и-и…

Как-то у нас в гостях был Фёдор (отчества не помню) Кирпичёв. Он работал с тётей Асей на прежней работе. Целый вечер он «травил баланду», как я понял, пытаясь произвести впечатление на наших мам и тётю Маню. За вечерним чаем зашёл разговор о том, кто что когда ел. Кирпичёв сказал:
– Я ел льва!..
Он замолчал, видимо, ожидая заинтересованных вопросов типа «Как?», «Где?», «Когда?».  Я сказал:
– Я ел кролика, перловиц  и  лягушек!..
Наступило долгое молчание. Потом тётя Маня сказала:
– Милиционер  родился…

Тётя Маня сварила зелёный борщ. Вкуснотища!.. Мама спрашивает: «Манюша, где же ты щавеля достала?» – «Это не щавель!» – говорит тётя Маня. – «А что?» – «Нагнись, на ушко скажу. – Я прислушался. – «Не беда…» – говорит тётя Маня шёпотом, и громко прибавляет: «И капля уксуса…».

Тётя Ася приходит с работы радостная и возбуждённая: «Девочки, вы не поверите – иду и молюсь про себя: «Николай-угодник, спаси нас и помилуй, хлеб наш насущный дай нам днесь…» Только так подумала – смотрю – на крылечке, на газете, лежит буханка. Вот она…» Тётя Ася вынимает из сумки буханку белого хлеба. Белого! Видно, там, на небесах, обычного не пекут…

– Корешки, – сказал как-то мальчишка постарше из десятого номера, – а не поиграть ли нам в пограничника Карацупу? Чур, Карацупа – я!
– Нет, давай считаться!..
– Ладно. На-золотом-крыльце-сидели-царь-царевич-король-королевич-сапожник-портной-кто-ты-есть-такой?! – С последним словом считающий касается  ладонью собственной груди.
– Э…, нечестно! – возмущаюсь я, – там никакого «есть» нет! Надо просто «кто ты такой». Тогда Карацупа – я! Не хотите – тогда я вообще не играю!
– Ну и валяй отсюда.
Обиженный, я занимаю место зрителей на тротуаре. «Карацупа» победоносно оглядел  остальных.
– Давайте пересчитаемся, одного нет, – предложил кто-то.
– Ладно. Анаци-туци-перпердуци-герцы-мерцы-шишки-с перцем-переверсали-гопцандрила-гоп-ца-ца! – его ладонь снова упёрлась в собственную грудь. Везунчик!
– А кто начальник заставы? – спросили у него. Выбрали ещё одного мальчика из десятого номера. Потом «Карацупа» сказал Коле: «А ты будешь Мухтаром. Или хочешь нарушителем границы быть?» – «Нет, лучше Мухтаром…» – «Рядовой Павликов, надеть на Мухтара ошейник!» – «Да что ж ты – вешать меня собрался, – спросил «Мухтар», – за ногу цепляй. Гав!» К Колькиной ноге привязали бельевую верёвку, реквизированную по такому случаю у каких-то приграничных обывателей. Из-за угла дома выскочил Виталька – нарушитель границы. Карацупа с воплем «Ко мне, Мухтар!» дёрнул  за верёвку и мой братик со всего роста шандарахнулся лбом о бордюрный камень. Долбанулся он, в смысле звезданулся, или ляпнулся, ну, короче, навернулся так, что  из рассечённой брови потекла кровь. Мальчишки вокруг перепугались жутко, даже жутче… гм… даже жутее… ну, в общем, даже более жутко, чем я. Раненый «Мухтар», придя домой для перевязки, чуть не до смерти напугал своим видом мою маму и до полусмерти тётю Маню. Но к приходу тёти Аси кровь остановили, раненого переодели, так что она перепугалась только до лёгкого обморока.

Яркий майский день. Мы с братом гуляем в нашем дворе. Цветёт дяди Володина вишня. Проворные пчёлки жужжат, собирая нектар, чтобы вскоре вытошнить его в улье. Красота! Кто-то, неся в сорник мусор, потерял по дороге пустую пачку из-под ячменного кофе и поленился поднять. Наверное, Лёнька, он всегда какой-то полусонный, вялый. У меня рождается, как мне кажется, интересная мысль. Сорвав с вишни веточку сантиметров десяти, я спрашиваю брата: «Коляй-бубу, до крыши докинешь?» До крыши соседнего номера метров шесть. «Раз плюнуть!..», – отвечает Колька. Я: «Доплюнуть каждый дурак сможет, а вот веточка потяжелее будет. Не докинешь!» – «Ну-ка дай сюда…» – Колька размахивается и… веточка не пролетает и половины высоты. «Слабак, – говорю я, – мало каши ел!..» Колька краснеет и, как я понимаю, швыряет веточку что есть мочи. Будь у него в руке камень граммов в двести – он перелетел бы через весь дом и приземлился бы у Ульяны в огороде, в седьмом номере, но веточка, пролетев половину высоты, бесшумно падает у его ног. Я говорю: «Спорим – я докину!» – «Ты??? – брат чуть не захлебнулся от моей наглости. – Американка! Если докинешь – требуй чего хочешь. Только, чур, – никаких лестниц, на крышу сарая не залезать, кидать будешь вот с этого места» – «Ладно! Ещё какие ограничения?» – «Больше никаких…». Я нагибаюсь, вставляю веточку в пустую коробку из-под кофе, кладу туда камень, потом ещё подгребаю пыли и земли, всовываю ещё один камень и швыряю. Перелетев через невысокий кирпичный  парапетик, моё сооружение загромыхало по жестяному скату кровли, с явным намерением упасть на улицу. Мы живо виснем на заборе и с ужасом видим, как идущего по тротуару мужика сначала обсыпает пылью и землёй, а потом ему на голову сваливается коробка с вишнёвой веточкой и, вероятно, по крайней мере, с одним камнем. Тут он замечает нас, торчащих из-за забора, по нашим физиономиям соображает, что именно мы и есть причина инцидента и, с зубовным скрипом, слышимым очень отчётливо, бросается к калитке. Когда Колька успел закрыть калитку на щеколду я не знаю, его поблизости уже не было. Думаю, что он уже перемахнул через забор во двор на 13-ю линию, обежал вокруг по Первой Советской и с интересом наблюдает за дальнейшим развитием событий из за угла первого номера. Я же,  видимо, зелёный от страха, побежал в наше убежище «за дом», на бегу оглянувшись, увидел, как под ударом ноги отлетела щеколда, отверзлась калитка и мужик в три прыжка догнал меня уже за домом. Схватив меня за шиворот спереди, он встряхнул и почему-то очень тихим голосом спросил: «Фамилия?» – «Ххххх»!.. – прохрипел я. – «Как-как?» – мужик слегка ослабил хватку. Я назвался. – «Уанг?» – Я утвердительно замотал головой: «Только первая буква «эль»… – «Ланг, что ли?» – «Да…» – «Ланг.… По-немецки «длинный». Так вот, я тебя у нас в КГБ живо короче сделаю! Понял?! – рявкнул он так, что с крыши в испуге шарахнулись воробьи, – зачем вы в меня швыряли коробкой с землёй?» – «Мы не в вас… Мы нечаянно.… Извините…» – «С этого надо было начинать…» – Он брезгливо посмотрел на свои испачканные землёй руки, неторопливо вытер их об мою рубашку и, прошипев: «Шшшмакодявка…», пошёл в свой КГБ допрашивать шпионов.

Первое апреля. Придя откуда-то, я восклицаю: «Тётя Маня, а у вас вся спина сзади…» – «Знаю, что сзади, – говорит тётя Маня, – пять минут назад твой брат мне уже сказал, что сзади. С первым апрелем. Как-то вы всё скучно врёте…» – «Тётя Маня, а вы можете нас с Колькой обмануть?» – «Конечно!» – «А мы на стороже…» – «Ну, идите, играйте, до вечера ещё далеко».
Из подобранных на мурчалке железяк мы с Колькой сооружаем нечто, что, по нашему представлению, должно походить на «Катюшу», наше оружие предстоящей победы, от которого фашисты уже прогнаны с нашей земли. Наши мамы упорно называют все эти детали от поломанных замков, швейных машин, электромоторов, ещё бог знает от чего – гайками. «Вы когда выбросите эти гайки на помойку?» – неоднократно спрашивала мама у меня, а тётя Ася у Кольки. А как можно выбрасывать такие сокровища – во, как вот эта гайка вошла в паз у вот этой – любо-дорого посмотреть.
– Посмотрите, – послышался голос тёти Мани из соседней комнаты, – вон аэростат летит!
– Где? Где? – мы прилипли к окну.
– Да вон же! Не видите? И не увидите, потому что сегодня первое апреля!
Ай, да тётя Маня. Вот нас разыграла – бацильно!
Сейчас молодёжь сказала бы «круто», или «клёво». Тогда это было – бацильно!

Появилась новая дворовая игра, «стуканчик». На кон каждый участник игры ставил, одну на другую монетки, обязательно решками вверх. «Орешками», как мы тогда говорили. Метров с десяти-двенадцати каждый участник метал в кон свой стуканчик – круглый плоский предмет, чаще металлическую шайбу. У кого-то из нас была сетка от мясорубки, у кого-то отлитый из свинца кругляш. У меня, помню, был Екатерининский пятак с фигурной буквой «Е» и римской цифрой II. По-моему, он был из коллекции, которую когда-то собирал дядя Володя. Цель игры – метнуть в кон стуканчики, определить очерёдность. Тот, чей стуканчик оказывался ближе, ударял своим стуканчиком по кучке монет, если монетка, хоть одна, переворачивалась «орлом», то есть гербом, вверх, она изымалась из кона играющим, и он продолжал стукать по монеткам, пока перевернуть очередную монетку ему не удавалось, тогда наступала очередь следующего. И было одно исключение из правила: если при первом броске стуканчик разбивал кучу монет так, что в кону не оставалось ни одной монеты, все монеты подбирались в пользу этого везунчика. В эту игру здорово научились играть мальчишки из первого дома, Очень ладненько ударяя стуканчиком по самому краешку монеты несильным ударом, они одну за другой легко переворачивали монетки. Я потренировался. После двух-трёх часов, когда я погнул половину маминой мелочи, у меня стало что-то иногда получаться. Я рискнул. Взяв штук пять двадцатикопеечных монеток – рубль! – большой стакан семечек! – я попросил принять меня в игру. «Ставь на кон двадцать копеек, будешь девятый», сказали мне. Я занял своё место, на противоположном тротуаре. Один за другим летели стуканчики в сторону кона. Один упал в десятке сантиметров от стопки. Подошла моя очередь. «Только бы докинуть», – подумал я, швырнув, что есть силы, свой стуканчик. Раздался гул голосов, я подошёл – ни одной монеты, кроме екатерининского пятака, в кону не было. «Новичкам везёт» – сказал один из братьев-близнецов, которых называли Барбей, живущих во дворе напротив. – «Подбирай, твои!» – сказал другой брат, наступив на одну монетку и подвигая ко мне ногой остальные. «Давайте ещё сыграем!» – я азартно огляделся. «А мы уже устали, – сказал первый брат-Барбей. – Мы уже, поди, часов пять стуканили, – добавил второй брат. – Айда в чилику играть». В чилику, или чижа, или лапту, я ещё не умел…

Я возвращаюсь домой и говорю Кольке: «Во – позырь, всех обыграл! – я позвякал вогнутыми монетками, – все забздели со мной дальше играть…» – «Да не бреши, чтобы ты всех обыграл…» – «Брешут собаки и ты вместе с ними!» – «Я брешу?..» – Колька всей массой обрушивается на меня, придавливая к полу, хватает за руки, да так, что я могу укусить только свою руку. – «Проси пощады!..» – «Ахмырнись!» – «Проси пощады!..» – Колька тычет моей же рукой мне в физиономию. – «А ху-ху  не хо-хо?» – я извиваюсь, пытаясь вывернуться, всё во мне кипит от бешенства, а Кольке, видимо, надоедает, он вскакивает и убегает по коридору. Мне под руку подвернулся чугунный утюжок. Что есть силы запускаю я утюжком в бегущего. Входная дверь за Колькой захлопывается в тот момент, когда в неё врезается утюжок. Яма от утюжка в двери была на уровне головы и глубиной сантиметра полтора…
Приходит Лёнька Мащеев: «Коля сказал, он тебя больше бить не будет, если ты кидаться ничем не будешь» – «Ладно, скажи ему, пусть не бздит и домой возвращается».

С базара приходит тётя Ася. «Девочки, смотрите, что я купила. И почти даром. Льняную скатерть! Правда, она по уголкам немного молью побита, так ведь это и зашить можно. И всего за двадцать рублей. Целая – она б и сто стоила, вон полотно какое белое!» Тётя Маня всплёскивает руками и, прижимая кулаки к подбородку, восклицает: «Батюшки-светы, так ведь это наша скатерть. Я сама её старьёвщику за два рубля продала. А побила её не моль, а осколки. Нас бомбили, ещё на Филимоновской, в шкаф осколок попал, всё в ящике попортил – и простынки, и скатерть, и наволочки.… Посмотри, там поближе к середине пятно от  кофе должно быть, вроде Африки, не совсем отошло от стирки» – «Есть пятно…» – тётя Ася смотрит скатерть на просвет. – «Вот Мара-то удивится, когда увидит…»
Меня интересует другое: «Тётя Маня, а что за Света?» – «Какая Света?» – «Ну, вы ещё сказали – батюшки Светы» – «Царица небесная, да это поговорка такая, вроде «бог ты мой». А ты, я смотрю, с гайками возишься, а у самого ушки на макушке?» – «Аhа…» – «Да не «аhа», а «ага», что ты – казак, что ли?» – «Ага…» – «„Да“ надо говорить. Только никакой ты не казак» – «А хто?» – «Да не «хто», а «кто». Ты – москаль питерский. Бабушка-то была петербуржка, вернее, из Стрельны родом, что под Ленинградом. Да и мама твоя родилась в Стрельне. Господи, как я хочу побывать там!.. Там Петергоф рядом – такая красотища – дух захватывает.… Вот поедем когда-нибудь в Ленинград, побываем в Стрельне.… Дай только война кончится, да чуть получше жить станем…» – «Тётя Маня, а вы тоже из Стрельны?» – «Нет, я москвичка. У меня в Москве и сейчас родная сестра живёт, Лена»…
С работы приходит мама: «Асютка, так ведь это ж наша скатерть, где ж ты её взяла?» – «Да где – украла, разумеется. Зашла в чужой двор и с верёвки стянула…» – «Говори… Ты чужой копейки не возьмёшь, скорее помрёшь. Я спрашиваю – на каком базаре?» – «Да на нашем, до «Старого» ехать далеко» – «Да, с размахом дело у старьёвщика поставлено. Я вот думаю, а что если по углам не зашивать, а вышивку «ришелье» сделать?» – «Да и посерёдке, где пятно, сделай…». Вскоре на столе красовалась вышитая мамой скатерть, которую всегда убирали перед обедом, чтоб не запачкать.

Жить стало лучше, жить стало веселее. Так говорил сам Сталин. По крайней мере, нам стало веселее. Родители купили радио. На стене висит большая чёрная бумажная тарелка, посредине которой торчит маленький шпендик. Если его покрутить – звук становится громче. Я сделал открытие: если к радио поднести мелкий железный предмет – он прилипает, а алюминиевый не прилипает. Значит, внутри радио – магнит. У нас среди гаек тоже есть магнит, подобранный на мурчалке. Я подношу магнит вплотную к радио – громкость не изменяется, но радио начинает хрипеть. Надо поскорее поделиться открытием с Колькой. Из радио доносится голос Левитана, другого, не художника, а диктора: «Говорит Москва. Говорит Москва. Передаём последние известия. Сегодня наши войска, преодолев глубоко эшелонированную оборону противника.… Полностью освобождены от врага следующие населённые пункты…»

У Клеопатры Николаевны есть кот Васька. Он большой, серый, добродушный и покладистый. Он – баловень. Его балует Клеопатра Николаевна, жаря ему рыбу на масле, а потом он балуется сам, заигрывая с Муркой Прасковьи Михайловны. Мурка – изящная кошечка, чёрная с белым, был бы я котом – сам бы влюбился. Не удивительно, что у Васьки появился соперник. Приблудный рыжий кот, не из нашего двора, сначала орал так, что было слышно на Первой Советской, а потом сцепился с Васькой за домом. Ну, мы наших в обиду не даём! Выждав момент, когда серо-рыжий клубок  шерсти  на секунду перестал вращаться, я вцепился обеими руками в рыжую его составляющую, оторвал её от Васьки и секунд десять чувствовал себя так, как обычно чувствовал себя Колька, когда под его руками брыкается и извивается, в тщетной попытке вырваться, моё тело. Но Рыжий, видимо, в детстве ел больше каши. Некошачими усилиями, оставив в моих руках клок шерсти, из которого при желании можно было бы связать варежки, он вывернулся (эх, если бы я так умел!) и вцепился когтями мне в грудь. Наверное, и он теперь торжествовал, как Колька. Но тут мною овладело дикое бешенство, как в тот момент, когда я швыряю в истязателя утюг. Схватив кота одной рукой за шкирку, другой – за хвост, я оторвал его от своей исцарапанной груди, порванной рубашки, и держал на вытянутых руках, как когда-то держала меня моя мама, когда с меня капало и падало. Кот хрипел, как недавно я в руках кагэбэшника, дёргался и извивался, потом с него потекло. Нет, такого даже я себе не позволял. Кот нагло обделал меня, исцарапанного и ободранного, и я прошипел: «Шшшмакодявка… Колька! Поищи верёвку, или проволоку. Я его повешу, подлюгу. А, вот она верёвка. Накидывай!» – «Не могу!» – «Чего не можешь? Он обоссал меня, паскуда! И исцарапал! Сделай петлю, только быстро, а то он вырвется. Накинь и иди, а я сам затяну. Ну и вонища…» – «Да как ты затянешь? Ты его из одной руки выпустишь, а он опять в тебя вцепится. Надо сразу из двух рук, и отбросить!» Но на «отбросить» у меня уже не было сил. «Ты что, хочешь чтобы я его отпустил?» – «Да брось его и беги, он в тебя утюгом не запустит!» – «Нет уж, поставь лестницу, я его в мурчалку выброшу…» Лестница с небольшой площадкой наверху приставляется к стене, я, с дёргающимся котом, держась не руками, а исцарапанной грудью, животом и всем остальным, поднимаюсь на площадку. «Подожди, я лезу…» – слышен голос Кольки. – «Скорей, а то я его не удержу!». Колька рядом: «Ну, от вас и воняет!..» – говорит он.  Я перегибаюсь через стену и разжимаю руки. Кот, вращая хвостом и обдавая нас напоследок вонючими брызгами, падает вниз, приземляется на все четыре ноги и несётся по свалке в сторону 13-ой линии, на ходу сбивая головой будыли чертополоха. Колька вслед свистит, я ору: «Приходи ещё, Мурка ждёт…». Потом мы идём в соседний двор, я умываюсь под колонкой, рассматриваю рубашку. Ну, ничего, почти не видно, авось мама не заметит. Постепенно придя в себя, мы подводим итоги: смертоубийства мы не совершили, «своих» от «чужих» защитили, ощутимого – тут я пощупал свою грудь – урона не понесли. Да мы просто молодцы!
– Что это у нас так котами пахнет? – спросила мама, придя с работы.
– Да. Тётя Маня, вы не видели, Васька не приходил? – спрашиваю я.
– Не видела, может и приходил. А я ничего не слышу. – Тётя Маня недоверчиво переводит взгляд с Коли на меня, принюхиваясь. Входит тётя Ася. Зажав нос рукой, она спрашивает:
– Ой, девочки, что это у дас так котами пахдет?
– А я ничего не слышу, – говорит тётя Маня, – наверное, Васька приходил…
Бедный Васька. Прости нас за предательство, но – не дай Господь, наши мамы узнали бы подробности!.. Дети юных натуралистов чуть кота не повесили… Хотя, чего это я во множественном числе? Я своей «славой» ни с кем делиться не собираюсь…

– Здравствуйте, Сара Марковна! – мама идёт в вуз, в конец двора.
– Здравствуйте, Мара Николавна! Ну, как?
– Как часы. А вы про что?
– Я говорю, сатинчик на 20-й дают, чёрный в белый горох, и цена человеческая и очереди нет никого.
– Ох, Сара Марковна, да у меня зарплата только третьего…
– Обождите, я только позавчера пенсию за Борю получила. Вам сколько занять?

– Здравствуйте, Сара Марковна! А я вам долг возвращать иду. Спасибо вам…Вот… А сколько я вам должна, ну… процентов?..
– Да вы с ума сошла… Да что я, барыга какая, Мара Николавна? Вы меня прямо обидеть хочите… Мы ж бабы, мы ж должны выручать друг дружку!
– Вы меня извините, Сара Марковна, ради бога. Просто нам раньше приходилось одалживать деньги на условиях отдачи с процентами.
– Это кто ж такой гадюка?
– Да был на Филимоновской один ростовщик…
– Вот собака какой! Разве ж можно на нужде наживаться?

Мы с братом показываем гостю – мальчику из десятого номера – почтовые марки, которые собирал Колин папа, а может быть даже его папа. Марки с портретами царей, небольшие и не очень красивые, зато вот эти – «Въ пользу воиновъ и ихъ семействъ» – очень хороши! Воин в шлеме с круглым щитом, с мечом на плече, сам тёмно-зелёный, а рамка – красно-коричневая, узорная. Или эта, коричневая с синим – Георгий Победоносец, протыкающий копьём Змея Горилловича. А вот воин прощается с девушкой, она ему руку пожимает, а он даже с коня не слез. А на этой марке девица в шапке Мономаха, а вокруг четверо детишек мал мала меньше. Ну, как у бабушки в молодости… Гость говорит: «Марки так себе.… И цена у них так себе – одна копейка, три, семь копеек…Да и зачем-то по нескольку экземпляров одинаковых держите… Вот у меня марки – закачаешься. Одна есть – 700 тысяч рублей! Прямо вот так наискосок надпечатка. Вот это марочка. А это – фуфло.… Вон у половины вообще зубцы отрезаны». Мы разочарованно закрываем альбом. Альбом тёмно-зелёный, с модерновой чёрной тиснёной  рамкой, чёрными красивыми буквами в три строчки  «Альбомъ для почтовыхъ марокъ» и летящим белым голубком с конвертом в клюве. Через часок пара ребят из десятого номера останавливаются под окном с самокатом и кричат: «Колька!  Женька сказал, что у вас какие-то марки в дублях.… Ну, двойники.… Кинь марочку, я тебе покататься на самокате дам» – «А Вовке дашь покататься?» – «За три марки – дам!» – «Ну, лови!». В форточку летят четыре марки, потом ещё две – нам дадут покатать брунчалку – колесо с крючком, которым оно удерживается в вертикальном положении и управляется. Ещё через час под окнами дюжина мальчишек кричат: «Колька, кинь марочку, ну хоть одну!». В форточку летят цари, потом Минин и Пожарский, потом рабочие и крестьяне.… Вскоре альбом пустеет. Потом и альбом с целлулоидными кармашками – кляссер называется – тоже выталкивается в форточку, дескать, сами смотрите – больше фуфла не осталось.
Много лет спустя, когда я сам стал филателистом, я узнал, что марки с «отрезанными зубчиками» – это редкие беззубцовые марки, в сто раз дороже обычных, понял, что у дяди Володи в коллекции были все варианты зубцовок «Почтово-благотворительной серии 1914 года», что по нынешним временам выбросили мы в форточку целое состояние, что та самая марка с диагональной надпечаткой «700 000 руб.», которой у нас не было, стоит в десять раз дешевле любой нашей. Я как-то поделился с одним коллекционером своими воспоминаниями. «А, так это вы были…» – сказал он.

Я качу по Первой Советской брунчалку. На секунду я засматриваюсь на недавно пущенный троллейбус и… не успеваю подцепить колесо крючком. Моё колесо стремительно летит на свидание с колесом троллейбуса. Раздаётся громкий утробный звук внутри троллейбуса и моё колесо исчезает. Водитель – его лицо я запомнил на всю жизнь – грозит мне из окна кулаком. Я в ужасе убегаю. Слава богу, водитель не остановил троллейбуса и не надрал мне ушей, но что я скажу тем, кто мне дал погонять брунчалку?
Не помню, что я сказал, наверное, потребовал вернуть марки. А что бы я делал, если бы марки вернули?

Мы с Колькой делаем будку для Тузика. Вернее, делает он, я осуществляю функции теодолита: «Повыше немножко.… Ещё чуть-чуть…» – «Чуть-чуть – это сколько?» – «Ну, откуда я знаю, сколько? Ты поднимай, я скажу когда хватит» – «Так?» – «Ещё!..» – «Так?» – «Нет, надо вниз немножко…» – «Так?» – «Теперь приподними малость…» – «Так?» – «Тьфу, ну-ка дай я сам…» – «Ты? Да у тебя руки растут из…» – Брат доверительно сообщает мне из какого места у меня растут руки. – «У меня?..» –  Я оглядываюсь, ища дрын потяжелее. Брат молча поигрывает молотком. Тузик здесь же, с интересом переводит взгляд с брата на меня. «Ладно, – говорю я, – давай я подержу, а ты прибивай…». Колька ловко забивает гвозди, но с каждым ударом мне держать доску всё больнее. Наконец, я говорю: «Я знаю, почему ты мне молоток не даёшь – боишься, что я тебя молотком стукну» – «Я боюсь?.. На!..» – Колька протягивает мне молоток. Я говорю: «Молоток надо давать ручкой вперёд, а не бойком» – «Чем-чем?..» – «Чем забиваешь. Когда другому протягиваешь что-нибудь, надо делать это так, чтобы было удобно ему, а не тебе» – «Так! Не учи учёного, съешь говна печёного. Я же вижу, что ты инструментом не владеешь…» – «А то ты владеешь! Подумаешь – фон-барон. Фу ты, ну ты, ножки гнуты. Дай сюда!» – Я  вырываю у брата молоток, беру гвоздь, приставляю его куда надо и бью молотком себе по пальцу. Бросив молоток, я засовываю палец себе в рот, и смотрю на брата в ожидании торжества пролетария над интеллигенцией. Колька чуть не плачет, и жалобным голосом говорит: «Ну, какой же я дурак, ну зачем отдал тебе молоток…».
Я – снисходительно: «Да успокойся, причём здесь ты, я сам у тебя отобрал молоток…» – «Ты? У меня? Да если бы я не захотел, ты бы у меня в жизни не отнял молоток» – «Ты? Да ты в него вцепился, как … как… как Тузик в косточку! Я еле вырвал…» – «Да это потому, что я держал молоток  не правильно, возьмись я за боёк, ты бы двумя руками у меня не вырвал…» – «Ладно, признаёшь, что держал неправильно? То-то! Эх, мне тебя ещё учить да учить…» – «Ладно, учитель хренов, надо крышу делать. Пошли на мурчалку, поищем, чем будку крыть» – «Ладно, пошли, ученик хренов…».

– О, смотри – кусок толя, – я подхожу к куску кровельного материала. – «Какого ещё толя, – Коля подходит поближе, – это рубероид» – «Какой ещё рубероид? Это толь!» – «Сам ты толь!» – Колька берётся за один конец. «А ты – сам ты рубероид! – Я берусь за  другой конец. – Иди по ровному, мне не видно куда ноги ставить» – «Иди вперёд!» – Брат мне уступает переднее место. Держать толь, то бишь рубероид, позади себя крайне неудобно, он всё время пытается вырваться из рук, иногда тычется в нижнюю часть спины, из которой, по мнению брата, у меня растут руки. Я не выдерживаю и говорю: «Я знаю, почему ты мне переднее место уступил – потому что сзади браться удобнее» – «Ну, иди назад» – говорит Колька. Я меняюсь с ним местом, спотыкаюсь и говорю: «Понятно, почему ты так охотно поменялся со мной местами – чтобы не спотыкаться!..» Колька останавливается и говорит: «Ну, тебе не угодишь. Положи-ка на землю свою сторону». Потом он как-то исхитряется, хватает лист обеими руками и несёт один, подняв его над головой. Я семеню сзади, нет-нет да говоря просительно: «Ну, давай вместе понесём… Ну, давай вдвоём нести… Ну, давай помогу…» – «Иди отсюда…» – каждый раз отвечает Колька. Наконец, моя моральная пытка кончилась. Хорошо, что мне хоть было дозволено калитку открыть. Нас встречает Прасковья Михайловна: «Будку делаете? А вашего Тузика забрали» – «Кто забрал?  Куда забрали?» – спрашиваем мы хором – «Да гицель забрал. На живодёрню, куда ещё? А толь вы не выкидайте, у меня сарай тикёт…».

Мама с другим эпидемиологом, Фёдором Александровичем, взяли смывы в церкви с иконы, кажется «Божьей матери». Ей прихожане ноги целовали, да так, что даже краску с колена слизали. В термостате выросла туберкулёзная палочка. По предписанию СЭС, икону покрыли стеклом и обязали проводить периодическую обработку дезинфицирующими растворами. С тех пор Фёдор Александрович стал иногда провожать маму с работы до полпути – он жил где-то на Соколова – а порой и до дома. Фёдор Александрович – импозантный, представительный немолодой человек, с лицом всем известного портрета Станиславского. Несколько раз я пытался выведать у мамы, уж не хочет ли она развести Фёдора Александровича с его женой, чтобы занять её место. «Что ты, Володька, – отвечала мама, – мне кроме тебя никто не нужен. Кроме того, я всё ещё думаю – вдруг Лёня вернётся. Помнишь, как у Симонова: «Только очень жди…»? Вот я и жду…». Однажды я сказал: «Что-то ты не очень папу ждёшь. По крайней мере, те, кто «очень ждёт» в Театральном саду с другими не целуется…» – «А ты откуда знаешь? Ты за мной следил, что ли?» – «Сорока на хвосте принесла…» – «Дурачок, вот ты меня целуешь, так что, нам теперь в ЗАГС идти?» – «Так ты ж моя мама!» – «А мне Фёдор Александрович – как мой папа»…   Такие «отеческие» отношения с Фёдором Александровичем продолжались довольно долго. Однажды он мне, «внучку», подарил на день рождения шахматы. Другой раз вместе с мамой ходил покупать патефон и иногда дарил маме пластинки. Характерный эпизод: Фёдор Александрович рассказывает маме – при мне дело было – как он во время войны, работая во фронтовом госпитале, встречал приехавшую с концертом Клавдию Шульженко, как она пела, какой у неё дивный голос, как она держалась… «Я просто влюбился, помню… Я и женился-то, потому что жена на неё похожа была. Давай послушаем…» –
……………«Синенький скромный платочек
……………Падал с опущенных плеч…»
Когда, проводив Фёдора Александровича до троллейбуса, мама вернулась домой, она взяла пластинку Шульженко, посмотрела на неё, да как шваркнет об колено. Вдрызг!.. «Ну, вот! – сказал я, – а говоришь, что не любишь.… А если бы папе Шульженко нравилась?» – «Тогда бы я  и патефон  о спинку кровати…».

Мы с Колькой идём  за  дом. Коля нашёл за домом то ли мину, то ли резину, нужно посмотреть, стоит ли вызывать сапёров, или взорвём сами. Когда мы проходим мимо окошка Клеопатры Николаевны, оно открывается и Клеопатра Николаевна говорит:
– Мальчики, будете назад идти – выбросите, пожалуйста, в сорник мой мусор!
– Давайте, Клеопатра Николаевна!
Клеопатра Николаевна передаёт детское ведёрочко с десятком окурков и пустой пачкой из-под маленькой «Нашей марки». Я на секунду взглянул внутрь ведёрка, в голове мелькнуло: «3+3+3».
– Постой, Коляй! – я вынул из ведёрка пустую пачку с небольшим отверстием сверху и, с видом фокусника, разорвал пачку. К боковой стенке приклеилась целая папироса.
– Пошли за дом, покурим, – я вытащил из ведёрка пустую спичечную коробку, потряс – затарахтела спичка. Выбросив мусор и вернув ведёрко, мы расположились за домом на сложенных стопками кирпичах – нашем тайном убежище. Я зажёг папиросу и всосал порцию противного дыма. Подержав его секунд пять во рту, я, изобразив на лице бесконечное удовольствие, выпустил гадость наружу.
– Ну, давай попробую, – сказал Колька.
– Сейчас, ещё разок затянусь…
– Да ты что, взатяжку? – глаза брата округлились.
– А то… Чего ж зря добро переводить? – засосав ещё полпорции дыма, я вдохнул его и закашлялся. Рот наполнился обильной горькой слюной. Сплюнув себе между сандалий, я протянул брату папиросу:
– Кури!.. Оставишь…
Я стал рассматривать пустой спичечный коробок. Большими чёрными буквами по дуге, на фоне отходящих от звёздочки лучей было написано: «СССР», а пониже в три строчки шло: «Ф-КА iМЯ  ТАВАРИША  КiРАВА  Г. НОВА-БАРИСАУ  Б.С.С.Р.». Выплюнув очередные двести граммов горькой слюны, я сказал:
– Смотри, Коляй – белорусы неграмотные, оказывается!
– Тьфу.… На.… С чего ты взял? – он протягивал мне «бычок» – так тогда называли недокуренные окурки. Но разъяснить брату в чём я усмотрел неграмотность белорусов я не успел. В наше убежище заглядывала подбоченившаяся  Прасковья Михайловна:
– Вы что, безобразники, пожар хотите устроить? Ах, вы ещё и курите.… Сегодня же всё расскажу вашим мамам!
Увидав краешком глаза, что брат уже закопал «бычок» и затёр плевки ногой, я сказал:
– Кто курит? Мы? Да у нас и спичек нет! – я показал открытые половинки спичечного коробка.
– Вечером всё расскажу мамам…– она ушла.
– Вот сука. Эта настучит. Это не Лилькина мама…
– А как отбрешемся? – Колька выпустил свои двести граммов слюны.
– Не бзди, я знаю, что сказать.…Ну, показывай свою мину.
– Да вон она под тобой, ты оплевал её всю…
– Вот это, что ли? – я дёрнул торчащую из земли чёрную резинку. К счастью, никакой мины обнаружено не было. Но, ведь мы ещё не углублялись…
Действительно, вечерком заявилась Прасковья Михайловна и наябедничала моей маме. Тёти Аси ещё не было с работы.  «Я почему? – старая сексотка придала своему морщинистому лицу сострадательное выражение – они у вас такие болезненные, особенно Коля, – она указала на меня пальцем, хотя курил, по-моему, Володя» – и дёрнула волосатым подбородком в сторону Кольки.
– Спасибо, Прасковья Михайловна, мы примем меры. Самые строгие…– мама уже открывала дверь в коридор.
– Рассказывай! – сказала мне мама, когда хлопнула выходная дверь.
– А чего рассказывать? – начал я вдохновенно врать. – Мы ж сказали ей, мы не курили, она не поверила. Она увидела, что изо рта дым идёт и решила – курим. Да у нас и папирос никогда не было. Мы жгли спички. Ну, фокусы показывали. У нас многие мальчишки так могут, я Кольке показывал – а тут эта…
– Не «эта», а Прасковья Михайловна. Она тебе в бабушки годится. Дальше…
– Да не годится.… Вот Клеопатра Николаевна – годится…
– Ты мне зубы не заговаривай. Что ты там Коле показывал?
– Сейчас покажу…
Я зажёг спичку и, не дав ей как следует разгореться, сунул в рот. Мама всплеснула руками. Вынув быстро погаснувшую спичку, я выпустил изо рта крошечное облачко дыма, постаравшись, чтобы его как следует осветила висящая под потолком  лампочка.
– Господи! Не делай так больше никогда.… И ты, Коля, не делай! Поняли?..
– Поняли, – ответил я за обоих, только когда тётя Ася придёт – не рассказывай ей, а то мне придётся и ей фокус показывать.
– Хорошо, не расскажу…
А тот коробок «неграмотных» белорусов долго лежал в моём ящике письменного стола, пока я не стал филуменистом. Потом с него аккуратно была отделена этикетка, и она по праву занимала своё место на первом листе моего филуменистического альбома. Честно сказать, она и по сей день в моей коллекции. Вернее, в коллекции внука, который пока тоже сохраняет коллекцию в образцовом порядке.

Мы с тётей Маней идём в Ботанический сад  ловить жуков. Нужно собрать жуков разных и побольше, по ним будут студенты университета учиться, где жвалы, где мандибулы, где сяжки.… Не знаете, что это такое? Читать надо. Да вот, хотя бы Фабра. И Фабра не знаете? Ну, позор.… А я вам тоже не буду рассказывать. Вырастите – узнаете!   Тётя Маня говорит: «Вон ползёт скарабей. Он из коровьего навоза катает шарики и прячет их в норку. Потом всю зиму будет он и его личинки питаться этими шариками. Колька спрашивает: «Говноед, что ли?» – «Можно и так сказать, только это очень грубо. Надо говорить «калоед», или «навозный жук». А вот этот серенький жучок – песчаный медляк». – Я ловлю медляка и сую в морилку. И морилку не знаете? Ну, это широкогорлая банка  тёмного стекла с резиновой пробкой. Почему широкогорлая? А вы когда-нибудь ловили жука-носорога, или плавунца? Поняли, да? Они ж в узкое горлышко не пролезут. А тёмного стекла – чтобы каждый встречный не говорил: «Во, гля – тараканов наловили. Зачем они вам?» В банку нужно положить побольше полосок промокательной бумаги, потому что жуки тоже потеют и, если их много, могут напотеть столько, что будут прилипать к стенкам. А главное – нужно положить внутрь ватку, смоченную эфиром или хлороформом… Правильно, и нам их достать негде. Но в аптеке продают без рецепта «эфирно-валериановые капли». Недорого, а усыпляют жуков не хуже чистого эфира… Уже через минуту жуки усыпают, а через час – беспробудно. –  «Тётя Маня, а этого жука я знаю – это солдатик!» – «Правильно, солдатик. Только это не жук, – тётя Маня улыбается, – это клоп» – «Как – клоп?» – опешил я. – «А ты думал – клопы  только постельные бывают? Клопов разных только в СССР две с половиной тысячи видов…» – «Ого! Колька, ты слышишь?» – «Слышу! Я вам жука несу…» – «Черепашка.… Это тоже клоп» – «Тоже?» – Колька недоверчиво разглядывает насекомое. – «А ты понюхай!» – «Фу, – морщится Колька, – как от того кота воняет…» – «Какого кота?» – тётя Маня пытливо смотрит на Кольку. Я вмешиваюсь: «Да, тётя Маня, дрался Васька с каким-то рыжим котом, ну, я разнимал… Он меня и обмочил. А вы лучше скажите – клопов собирать? Потому что – вон какие они разные, – я понюхал солдатика, – о, а этот и не пахнет вовсе!» – «Ты мне зубы не заговаривай. Рассказывай». – Я раскололся. – «Только маме не говорите…» – «Хорошо, а вы больше в кошачью жизнь не вмешивайтесь. Дерутся коты – это их проблемы. Они друг дружку не убьют, а победит сильнейший – потомство будет здоровее. Вот вы тоже дерётесь, так что мне – взять кочергу и колотить вас?.. А клопов тоже собирайте. Ну, хорошо.… Подожди… Камешек вот этот отверни-ка» – я взялся за большой камень, натужился, пальцы разжались. «А ну-ка…» – Колька крякнул и выворотил валун. Ну, что он при этом мне шёпотом сказал, вы и сами догадались.  Правильно, – «А у меня потомство будет здоровее!», а тётя Маня воскликнула: «Вот это зоопарк! Идите-ка сюда.… Вот этот красавец – красотел пахучий… Верно, запах мускуса.  А это называется – жужелица золотистоямчатая. Это – уховёртка.… Нет, никому она уши не откручивает, но раньше считали, что она может заползти в ухо человека… А это –  карапузик  тоже из навозников…» – Мы с братом смеёмся над названием. Колька нюхает карапузика: «Ничем не пахнет!» – «А вот это, – тётя Маня ткнула травинкой в зеленоватого жучка у которого из-под надкрыльев торчало оранжевое брюшко, – тихо! Слышите?» – она дотронулась до жучка ещё раз. Послышалось отчётливое «цык!» и рядом с брюшком появилось крохотное, быстро растаявшее облачко, похожее на дым. «Стреляет…» – подобрал сравнение Колька. «А жук так и называется – жук-бомбардир. Так, а теперь, Колюша, положи камень на место – не будем  лишать прочую живность удобной квартиры. А вот это вспорхнула из-под ног цицинделла кампестрис, по-русски – скакун полевой. Ну, кто поймает?». Ну, жуков ловить – не булыжники ворочать. Поймал его я и замер в восхищении. Конечно, и красотел великолепен, но у цицинделлы окраска, особенно снизу, вообще изумительная. Сверкая, как драгоценные камни, переливалось с металлическим блеском изумрудное, с синим отливом, брюшко. Лиловым, фиолетовым и сиреневым отливали лапки, и где-то проглядывало жёлтое, розовое и оранжевое…
Колька закричал: «Вот, я вспомнил – вот такой жук вылезал, когда я паука-крестовика хоронил» – он наклонился над крупным жуком с заострённым брюшком, не спеша ползущим по тропинке. – «А, это называется – степной медляк» – «Тётя Маня, а есть что-нибудь, что вы не знаете?» – спросил я, засовывая медляка в морилку. –  «Да конечно, всего не знает никто, и в мире масса того, чего я не знаю и не слышала даже, но уж жуков-то Ростовской области я, конечно, знаю всех! Вон, посмотри, видишь жучок ползёт?» Я увидел жука, похожего на крупную семечку с длинными усами. Тётя Маня говорит: «Возьми его в кулачок и послушай» – Я поднёс кулак к уху. Жук упирался ногами в мои пальцы с неимоверной силой. Было жутко щекотно.… Вдруг, словно Колька пискнул мне в ухо акациевым пищиком. «Слышал?» – «Ага… Да!» – «Вот!.. Это называется – осиновый скрипун. Это вид усача.…Однако ладно, типули вы мои палюдозы, пора и домой» – «А что такое типули?» – «Типуля палюдоза – маленький такой комарик, некусачий…»

К нам приходит в гости Клеопатры Николаевнин Васька. Он наш корефан. Ну, кореш. Короче, друг. Он терпеливо позволяет выворачивать наизнанку свои уши, делать ему «заячью морду», носит сделанную из газеты пилотку… Он не любит только, когда мы с братом накрываем его тазиком из-под угля. Однажды Клеопатра Николаевна заглянула к нам с вопросом: «Мальчики, вы не видели моего Васю?» – мы не успели ответить, – к Клеопатре Николаевне, через всю комнату, с ускорением 2g пополз наш угольный тазик и, приблизившись вплотную, сказал «мяу»…

Бедная, милая Клеопатра Николаевна. Как у неё хватало терпения выносить наши проделки? Вот по её столу начинает ползти бублик, а когда она хватает его, из бублика выползает и исчезает за окном нитка. Конечно, вокруг никого нет – «за дом» рядом. Вот раздаётся стук в наружную дверь, а когда Клеопатра Николаевна открывает свою внутреннюю – к её ногам сыплется металлическая посуда: и кастрюли, и тёрка, и шумовка с уполовником, и только тонкая ниточка убегает вслед за падающей в подвал какой-то нашей гайкой.… Или Васька приходит домой с бантиком на хвосте и с губной помадой на ушах… Или из спичечной коробки вылетает десяток мух.…И ни разу из восьмидесяти четырёх подобных эпизодов Клеопатра Николаевна  не пожаловалась нашим мамам…

Я собираю коллекцию минералов. Начитавшись «Рассказов о самоцветах» Ферсмана, я грежу геологическими экспедициями. Правда, мне не очень хочется искать минералы нефть, торф или апатит. (Не исправляйте, это аппетит через два «п» пишется, а апатит – из него удобрение делают – через одно). Я хочу малахита, турмалинов полихромных, топазов и изумрудов, аметистов и александритов, ну, и, конечно, рубинов, сапфиров и алмазов. У меня уже есть: ракушечник – разновидность известняка, базальт, отбитый от булыжной мостовой, уголь, мел, мрамор, самородная сера, пемза, каменная соль, кремень, и я знаю, где взять гранит и лабрадорит. Мы с братом отправляемся за минералами. В парке Революции – он тогда назывался Театральный сад – рядом со зданием нашего знаменитого театра валяются куски, оставшиеся либо от того времени, когда облицовывали фундамент театра, либо от того, когда его бомбили. Поковырявшись в земле, мы извлекаем кусок гранита, тут же другими кусками обкалываем загрязнённые части и чистенький кусочек, граммов в четыреста, я кладу за пазуху. Потом, подойдя к чёрному с ярко-синими включениями лабрадоритовому цоколю на фасаде театра, я говорю: «Такую красоту жаль курочить, да и нельзя, наверное, ещё увидят – посадят. Как-нибудь ночью приду, отколю кусочек. Пошли в Александровский (ныне Пионерский сад). Там колонна есть, может от неё отколем…» Подойдя к колонне, которую я про себя называю «Александрийский столп», (выше которого вознёсся Пушкин главою непокорной), я разочарованно произношу: «Тю, он гранитный. Гранит у нас уже есть. Пошли в грот?» – «Пошли!».
Поперёк всего сада идёт бетонированная канава, отходящая от «грота». «Грот» – это конечная часть подземного коллектора (ну, сборника) ливневой канализации, собирающей ливнестоки со всей Театральной площади, а возможно, и туалетов театра. В «гроте» бетонированный пол, поднимаясь кверху, он сужается и исчезает в непроглядной темноте. На полу, куда достаёт глаз, изобилие изысканной пищи для калоедов и карапузиков. Мне до смерти не хочется подниматься дальше, я начинаю врать, придавая голосу мрачную таинственность. «Коляй, я слышал что там, – я взглянул во мрак грота, – логово бандитов. Они там ночуют, а днём иногда от милиции прячутся…» – «Ну да, станут они в таком говне ночевать!» – «Ну, не знаю. Я за что купил, за то и продаю. Может это только здесь говно, для маскировки, а выше чисто…» – Видя, что брат намеревается уточнить наличие или отсутствие бандитов, я прибавляю: «А может там ещё больше говна…Давай мы достанем фонарик, или сделаем факел, тогда ещё раз придём» – «Ну, давай» – неохотно соглашается брат…
Потом мы ещё слазали по канализационному коллектору, идущему вдоль южного забора сада, нарвали красных, жёлтых и зелёных ягод с какого-то куста, которого почему-то называли «дереза». Куст действительно имел редкие колючки, но такое название – это уж слишком.… А из ягод, нанизав их на нитку, мы сделали шикарные бусы, которые подарили тёте Мане, и она их носила до самого вечера.

Клеопатра Николаевна пустила квартирантов. Теперь в большой комнате, жил Василий Анисимович Зюрьев с дочерью Шурой. Шура была «на выданье». Зюрьев – холост. В первый день свого приезда, он, встретив мою маму в коридоре, сказал. «Мария Николаевна! Я давно мечтал о такой женщине, как вы. Мы оба холосты, оба не стары, давайте объединим наши семьи и пойдём вместе по жизни через терновники к звёздам!» – «Василий Анисимович, – сказала мама, – мне льстит ваше предложение, но не слишком ли вы торопитесь? Кроме того, в мои планы, по крайней мере, в ближайшие годы, не входит замужество. Давайте подождём годик-другой, а там видно будет?» – «Давайте!» – ответил он.
На следующий день, встретив в коридоре тётю Асю, он сказал: «Анна Николаевна! Я с детских лет мечтал о такой женщине, как вы. Мы оба холосты, давайте объединим наши семьи, пока молоды, и пошагаем по жизни сквозь терновник к звёздам!» – «Василий Анисимович, – сказала тётя Ася, – мне лестно слышать ваши слова, но мне кажется, они слишком поспешны, давайте вернёмся к этому разговору через пару лет, когда мы лучше узнаем друг друга!» – «Давайте!» – сказал Василий Анисимович.
На третий день, встретив в коридоре тётю Маню, он сказал: «Мария Константиновна, мы ещё мало знакомы, но мне не хватало такой женщины как вы всю жизнь. Давайте объединим наши семьи и вместе зашагаем сквозь тёрн к звёздам!» – Тётя Маня сказала: «Это называется «с бухты-барахты». Я тронута вашим предложением, но оно так неожиданно… Я предлагаю: давайте годик или два присмотримся друг к дружке, а там как бог даст…» – «Давайте!» – вздохнул Зюрьев.
На четвёртый день я внимательно прислушивался, не обратиться ли Зюрьев к Клеопатре Николаевне с матримониальными предложениями. Вместо этого, под вечер пришла Клеопатра Николаевна к нам. Голова её дрожала немного больше обычного. Она сказала: «Мария Николаевна, вы подумайте, какая бесцеремонность и невоспитанность! Я до сих пор не могу прийти в себя: я стою утром у печки, жарю Васеньке рыбку. Этот… этот… Гаргантюа  вваливается в мою комнату в майке и трусах, оттесняет меня плечом, отодвигает сковородочку, ставит на огонь кастрюлю и говорит: «Экое свинство – кота человеческим именем назвать!»…
Я схватил из угольного тазика топорик. Ни мама, ни Клеопатра Николаевна не успели опомниться. Ударом ноги распахнув дверь, я ворвался к Зюрьеву и заорал: «Если вы ещё хоть раз обидите Клеопатру Николаевну – я вас убью вот этим топором. Пусть меня посадят потом – всё равно убью. Поняли?» – «Поняли, – сказала бледная Шура, – поняли». Василий Анисимович не сказал ни слова. После этого инцидента Зюрьев каждый раз спрашивал у Клеопатры Николаевны: «Печка свободна?». Правда, и Клеопатра Николаевна жарила рыбку Ваське уже после ухода квартирантов на работу.

Мама мне купила школьные принадлежности: портфель с двумя отделениями, букварь, пенал, ручку, тетради. Колька смотрит на эти канцтовары завистливо – ему в школу ещё через год! Тётя Маня рассматривает придирчиво все приобретения: «Мара, что ж ты купила – ты ж купила две с косыми, – тётя Маня показывает маме открытую тетрадь, – а ему ж надо три с косыми. А перышки купила «Рондо»… А ему 86-ые нужно – ему ж с нажимом писать надо. А две с косыми ему надо будет во втором классе…» И откуда тётя Маня всё знает?.. А, наверное, по радио передавали, пока мы с Колькой гуляли.

Как-то тётя Маня спросила тётю Асю: «Асюта, а ты с Викуловым не переписываешься?» – «Нет, Манюша, я даже адреса его не знаю.… А жаль – такой хороший человек был. Сначала он советовался, какую книгу почитать – я тогда в библиотеке работала, потом о себе рассказывал, потом обо мне расспрашивал. С Колькой иногда в шахматы в читальном зале играли. Как-то раз говорит: «Анна Николаевна, вам надо возвращаться в Ростов, сообща с семьёй детей поднимать. Но с вашей фамилией вас отсюда не выпустят. Выходите за меня фиктивно замуж, берите мою фамилию, не беспокойтесь, мне от вас ничего не нужно. Потом разведёмся, а вы – в Ростов уедете.… Так и сделали. Вот так я стала Ланг-Кегель-Викуловой. А скоро, может быть, Арбузовой стану. Мне Владимир Иванович предложение сделал…» – «Да? И что же ты ему ответила?» – «Да, пока то же, что Зюрьеву…».

По улице с огромным сачком на длинной палке идёт гицель-собаколов. Вот  он, скотина проклятая, это он нашего Тузика поймал. Теперь уже, наверное, из Тузика мыло делают, а из шкуры – шапки. Никогда не буду рыжие шапки носить. У самого, у скотины, шапка пыжиковая.… Поймал, кажется, Джерика, скотина. Джерик – маленькая собачка из десятого номера. Чего его ловить? Собачка – без задних ног. Мясник как-то, кажется из детского дома, что на углу, поймал Джерика на месте преступления. Тоже скотина, одним ударом обе ножки отрубил и выбросил Джерика. Хорошо – мальчишки из десятого номера выходили пёсика. Бегал на двух передних, семенил.… Да разве на одних передних убежишь?.. Приоткрыв щель в задней двери машины, гицель приставил к ней сачок. В это время к машине быстро подошёл молодой парень в хаки, но и в тельняшке. Отодвинув гицеля плечом, он откинул крюк и, широко распахнув створки двери, громко свистнул. Из машины посыпались и бросились врассыпную с десяток собак. Засеменил и Джерик в свой десятый номер. Онемевший было гицель, обретя дар речи, заорал что-то про милицию, замахнувшись сачком. Парень без видимых усилий вырвал у него сачок и бросил внутрь машины. Гицель повысил голос, послышался мат. Парень сорвал с гицеля шапку и швырнул внутрь. Не переставая материться и угрожать милицией, тюрьмой, ссылкой, каторгой и расстрелом, гицель полез внутрь будки. Тогда парень захлопнул дверцы и накинул крюк. Несколько человек, собравшихся вокруг, зааплодировали. Запрыгал от радости и я, стоя в отдалении. Изнутри машины забарабанили. Вновь подошедшие поинтересовались, что происходит. Им объяснили: «Внутри – бешеная собака, если открыть – перекусает всех!». Любопытные ретировались. Парня этого я потом ни разу не встречал, но и гицеля с его будкой на нашей линии больше не видел.

Я кручусь, сидя на вращающемся пуфике, отталкиваясь руками от стола. Потом встаю – пол подо мною круто наклоняется и я чебурахаюсь, в смысле хлопаюсь, ну, падаю на пол. «Это называется – плохой вестибулярный аппарат, – говорит тётя Маня, – в лётчики тебя не возьмут!» – «А я не хочу в лётчики» – «А кем хочешь быть?» – «Энтомологом!..»

Знают ли потомки, что память склерозированных стариков имеет одну особенность: они помнят то, что было в раннем детстве значительно лучше, чем произошедшее в недавнем прошлом? В моих воспоминаниях, чем ближе к концу, тем больше может быть ошибок памяти, так что заранее прошу меня извинить, если я немного перепутаю хронологическую последовательность событий, слегка изменю имена на противоположные, немножко привру для красного словца.… А если кто-нибудь из действующих лиц узнает себя в отрицательных персонажах – прошу не утруждать себя направлением иска в суд за клевету и оскорбления, так как у меня нет злого умысла, а есть склероз и меня всё равно к уголовной ответственности не привлекут. Лучше сразу нанимайте киллера – дешевле станет!

Я просыпаюсь оттого, что заплаканная мама трясёт меня за плечо. Что-то случилось, иначе мама бы ни в жисть не стала меня будить. Для неё сон её чада – святое! «Мамуля, что случилось?» – «Тссс! – мама вытирает слёзы, – радио слушай!». Из репродуктора слышен голос Левитана: «…Великая Отечественная война… победоносно завершена! С Победой, дорогие товарищи!». Помню, заревел и я, одновременно смеясь и крича «Ура-а-а-а-а-а!». Первый раз мама не сказала мне: «Перестань орать, ты не один в доме, кому-то могут быть неприятны твои крики». За окном тоже кричали, обнимались, целовались, казалось весь город  ликует – и не только люди, но и дома, деревья. Редкие машины беспрерывно гудели клаксонами, загудели на заводе «Красный Аксай», слышались паровозные гудки и выстрелы. Я вышел на улицу. Уже кое-где висели на домах красные флаги. Над головой пролетела красная ракета, потом зелёная, снова красная. Отовсюду лилась музыка.… С того дня прошло больше шестидесяти лет, но никогда я не видел такого массового единодушного, буквально всеобщего, ликования.

Я спрашиваю тётю Маню: «А какой карантинный вредитель самый вредный?» – Подумав, тётя Маня говорит: «Пожалуй, колорадский жук, ну, ты видел на картинке, полосатенький такой, только его у нас в Советском Союзе нет, а вот калифорнийская щитовка из Америки уже приехала. Очень вредная вредительница, с ней можно сравнить только филлоксеру, которая поражает листья и корни винограда. А щитовку я тебе покажу как-нибудь… Недельки через две мы с тётей Маней опять ловим жуков в Ботаническом саду. «Иди-ка сюда!» – зовёт тётя Маня, вот, возьми лупу и посмотри вот на эту веточку выше моего пальца. Что ты видишь?» – «Ничего.… А, вот две какие-то запятые, под цвет коры. А больше ничего…» – «Правильно. Это называется запятовидная щитовка. А теперь посчитай, если каждая родит по 50 детей, сколько на следующий год? Правильно, сто. А через год? Правильно, пять тысяч. А через два – двести пятьдесят тысяч, а через три – больше десяти миллионов. А теперь идём сюда. Вот – видишь деревцо? Да вот же, перед тобой. Да.… Это не ветка сухая из земли торчит, а деревцо ивы. Приглядись к коре, на тебе лупу» – Я посмотрел. Веточки сплошь были покрыты коркой, состоящей из отдельных «запятых». Только на самых кончиках веток, около едва заметных сморщенных  листиков, можно было заметить участочки коры, не покрытые щитовкой.
«Вот тебе и роль коллектива, – сказала тётя Маня. – Лет через пять и с тем деревцем, где ты видел две штучки, будет то же самое. И это запятовидная, а калифорнийская ещё опаснее, размножается быстрее и губит плодовые сады. Да и заметить её труднее. Обычно обращают внимание, когда уже на яблоках красные точки появляются. Вот в Таганроге уже в приусадебных садиках появилась калифорнийская щитовка. Приходится опрыскивать, опыливать, а в некоторых случаях и вырубать деревья.… А вот это называется мраморный хрущ.… А вот и майский жук…» – «Тётя Маня, а у Гумилёва майские жуки сверкают изумрудными спинками…» – «Да, я знаю, говорит тётя Маня, так в центральной России ошибочно бронзовку называют. Пойдём к шиповнику – они там пьянству предаются на цветочках…»

Дядя Саша взял нас с Колькой на рыбалку. У него лодка с вёслами. Он выгребает на середину Дона, даёт нам с Колькой удочки и говорит: «Берите опарыша, едри его в корень, насаживайте на крючок, ешь его вошь, и закидывайте, язви её царицы мохноногой мать…». Сам он ставит донки с колокольчиками, закрывает глаза и утихает… Солнышко светит… Ветерок, гоня невысокую волну, шевелит белоснежные усы дяди Саши. У нас клёва нет. Скучно… Дядя Саша не велел болтать, еди его протопопа Аввакума родственницу, потому что рыба, едрёна Матрёна, не любит шума, чтоб ей, тле болотной,  приснилось. Вдруг тоненько звякает колокольчик. Дядя Саша стремительно выхватывает из воды рыбёшку: «Ах ты, фильдеперс твою в три погибели – ёрш, мать его престипома  с нототенией – я думал сазан, разъязви его в качель…». Одна волна, плюхнув в борт, обдала всех щекотными брызгами. «Да, ёж твою брандспойта мать нехай!» – сказал дядя Саша, не открывая глаз. Невдалеке протарахтела моторная лодка. «Да, чтоб тебя, полиглота, зародили обратно!» – сказал дядя Саша. В этот миг волна, поднятая моторкой, сильно качнула лодку, а следующая плеснула в лодку ведра два воды. «Нате черпачок, макитры кучерявой мать, если не хотите сандалии замочить, мать их за ногу!» – «Дядя Саша, не потонем?» – вякнул я. – «Ни фига – у меня, вон, два буя, – заговорил рифмой дядя Саша, – линь одной рукой берёте, а другой рукой гребёте, разгреби его епитрахили мать нехай, – перешёл дядя Саша снова на прозу. «Дядя Саша, а вы сами хорошо плаваете?» – осведомился Колька. – «Я? Не пробовал никогда, едри его за третью ногу, но, наверное, хорошо!..». Колька выловил тарань. «О, едри его…. К пиву, мать её…». Я выудил селёдину. «О, едрёно корневище, матери отдашь, малосольная – объедение, туды её в мозговую извилину». Дядя Саша поймал, наконец, сазанчика: « О, Блюхера маршала многострадального фронтовая мать нехай! – он поцеловал сазанчика в губы, – тьфу…, – он сплюнул за борт, – вот и уха, мать её приснопамятной Богородицы святые мощи… «Дядя Саша, а какую вы самую большую рыбу ловили?» – полюбопытствовали мы. «Во!» – дядя Саша развёл указательные пальцы сантиметров на двадцать пять. «Тю, таких мы сами ловим…» – «Так у моей – между глаз столько было, мать их, параллелепипедом увековеченная…»
Придя домой, я лезу в словарь. Так, параллелепипед.… Так, брандспойт, епитрахиль, фильдеперс.… Какой дядя Саша эру… эрудированный, мать его была женщина-полиглот!

Мама перешла на другую работу. Раньше она ходила пешком через весь город  в Красный город-сад, а теперь она работает на 8 линии в санэпидстанции Железной дороги. Железные дороги военизированы, поэтому мама ходит в шинели с погонами. Она капитан Медицинской Службы Железной дороги. Теперь она на работу уходит на час позже, а возвращается на час раньше.

Мама отводит меня в школу. Мы стоим «на линейке» – так называется шеренга перепуганных детей, которым предстоит десять лет учиться, получать образование, пополнять знания, приобретать навыки. Сегодня первый день. В руках у меня букет беленьких цветов. «Это дубки…» – сказали маме на базаре. «Это называется хризантема» – сказала тётя Маня. Ей я верю больше. У дубков ведь листья должны быть, как на решках монет, а у этих цветов совсем не похожие…
– Пошли… – говорит мама, – дальше ты один. Назад дорогу найдёшь, не заблудишься?..
– Не заблужусь!
Знала бы мама, куда нас с братом носило в поисках приключений.… А школа – в двух кварталах… Чему ж нас сегодня будут учить? Мы входим в класс и рассаживаемся за парты. Сидеть удобно. Часть парты на петлях откидывается, тогда легко выходить из-за парты. Основная часть парты наклонна, лишь узенькая полоска спереди горизонтальна. В ней продолговатое углубление. «Для ручки…» – догадываюсь я. Между углублениями, посередине – вделанная в парту чернильница. Поперечной перегородкой парта перегорожена на два отсека. Когда откидываешь крышку парты, виден ящик для портфеля. Сидеть нужно не горбясь, ну, не сутулясь, не наклоняясь вперёд, иначе позвоночник может неправильно окостенеть и можно стать похожим на Ильюшу, который живёт в доме через улицу. У него спина колесом и ходит он чуть боком, и смотрит, наклонив голову.
– Так, ну, давайте знакомиться. Я ваша учительница, меня зовут Серафима Владимировна. Я буду учить вас читать, писать и считать первые четыре класса. Я же ваша классная руководительница. Если вы захотите о чём-нибудь меня спросить – поднимите руку. Не так, надо локоть оставить на парте. Вот так. Ты хочешь спросить что-нибудь? – «Да» – мальчик на первой парте смотрит на учительницу сквозь стёкла очков выразительными серыми глазами. – «А когда отвечаете, то надо вставать…. И уже не садиться, пока учительница не скажет «Садись!». Однорукий мальчик за третьей партой – он чуточку постарше нас, на вид ему лет одиннадцать, говорит как бы самому себе: «Это с-садизм какой-то…» – «Ты что-то сказал?» – «Т-тебе – ничего не с-сказал!» – «Как ты со старшими разговариваешь? Ну-ка, изволь «на вы»… И встань, когда разговариваешь с учителем!». Мальчик медленно поднимается из-за парты. Да нет, ему, видимо, лет пятнадцать – вон какой дылда, на две головы выше Сера… как её?.. Херувимовны… «Ну, встал… Д-дальше что?» – «Дальше ты должен сказать: извините меня, пожалуйста…» – «За ч-что?» – «За то, что ты «тыкаешь»… – «И т-ты «т-тыкаешь…» – «Я имею право» – «И я имею право…» – «Так! Вон из класса!» – «Так, с-сука, я уйду, но п-перед этим к-как дам т-тебе по роже…» – он замахнулся. Учительница стояла, не моргнув, только медленно подняла руку, молча указывая на дверь. Дрогни она, хоть моргни – её авторитет разлетелся бы как дым. Она, молодец, не дрогнула. Вслед уходящему она громко сказала: «И без родителей не возвращаться!» – Громко хлопнув дверью, тот вышел. Всё это время мальчик на передней парте держал руку поднятой. Наконец, учительница заметила и сказала: «Ты хочешь спросить что-нибудь?» – «Да!» – «Встань и спроси…» – «Можно выйти?» – «Нет, нельзя. Если кому-то нужно в туалет, нужно подождать перемены. Будет звонок – туалет в конце коридора. Садись! Будем знакомиться. Я называю фамилию – вы встаёте, говорите «я»… – Дверь с треском распахивается, входит однорукий мальчик, подходит к третьей парте, забирает свой портфель и идёт к двери. У двери он оборачивается к учительнице: «Н-нет у меня родителей! Кого п-привести п-прикажешь?». Серафима Владимировна не реагирует.
– Так. Я называю фамилию – вы встаёте, говорите «я»… – однорукий мальчик уходит, тихо закрыв дверь. Мальчик на передней парте поднимает руку. Учительница: «Ты по тому же вопросу?» – Мальчик встаёт и говорит «Да!», потом садится, потом снова вскакивает и всем видно (и слышно), что выходить ему больше не за чем. Когда журчать перестало, учительница спрашивает: «Ты чего стоишь?» – «Вы не сказали «Садись» – «И не скажу. Я скажу – пойди, умойся, возьми там, в туалете ведёрко и тряпочку, вытрешь под партой, вернёшь ведёрко и тряпочку на место, помоешь руки, а тогда – садись! Иди.… Так… Аватиньян!» – «Я!» – «Садись. Акопджанов!» – «Я!» – «Садись. Арзамасцев!» – «Я!» – «Садись…»
Звенит  звонок. Все вскакивают из-за парт. Серафима Владимировна громко стучит чем-то по столу, на котором в ведре стоит огромный букет разных цветов и говорит: «Звонок даётся для учителя. Когда я скажу «Перерыв», тогда тихо, не стуча крышками парт, встанете, тихо выйдете в коридор и тихо пойдёте кому куда надо – кому в буфет, кому в туалет. Перерыв десять минут. Как только услышите звонок – тихо, не топоча, не толкаясь в дверях, возвращаетесь, садитесь и ждёте преподавателя. Когда входит преподаватель – вы встаёте и молча ждёте команды «Садитесь». Понятно? Перерыв…».

Второй урок.
– Лазутин!
– Я!
– Садись. Ланг!
– Я!
– Садись. Лимоенко!..
– Я!
Дверь открывается, в класс входит представительный, несмотря на невысокий рост, мужчина со слегка выпуклыми глазами, с причёской «на пробор», выложенной крупными волнами. При его появлении учительница встаёт, встаём и мы, соображая, что это директор школы.
– Садитесь. Сейчас произошёл беспрецедентный, – он оглядывает нас, – беспримерный случай – ученик поднял руку на учителя. В моей практике такое случается впервые. Ученик будет исключён из школы. Дело не будет передано в суд только потому, что мальчик инвалид и не имеет родителей. Но это не даёт права по-хамски вести себя с педагогами и вообще с людьми старше себя. Я уже распорядился об его отчислении и хочу сказать вам всем. Мы понимаем, как вам сейчас трудно будет принимать школьные порядки, но они едины для всех – и для семилетних, и для ребят постарше. Страна даёт вам образование, взамен она требует выполнения общих для всех правил. Кто не хочет их выполнять – мы никого не держим. Стране нужны и необразованные люди – ассенизаторы, мусоросборщики, собаколовы. Те же, кто хочет получить среднее образование, должен соблюдать школьные правила, и главное из них – хорошо учиться и хорошо себя вести…
– Ну, и нудьга, – прошептал Лимоенко.
– В общем, нужно не писаться и не бить учителей, – прошептал я.
– …и не разговаривать на уроках. Это относится к последней парте!
Ёлки-моталки, неужели директор нас услышал?..

Урок физкультуры. После зарядки Илья Васильевич даёт нам гранату. Он говорит: «Граната учебная, но вес её такой же, как у боевой. Вы мечете гранату, стоя вот здесь и представляя, что вон там, – он указывает на школьный забор, – фашистский танк».        Мы по очереди мечем гранату. Илья Васильевич записывает, потом зачитывает, как положено, в соответствии с занятым местом.
– Злобин Евгений – первое место, тридцать один метр, Мироненко Геннадий – второе место, двадцать девять метров… … … Ланг Владимир – сорок первое место, четырнадцать метров, Мергерян Роберт – сорок второе место, тринадцать метров. Всё.
Фу!.. Хоть не самый последний!..

Мама приносит с работы санитарно-просветительные марки. «Вступайте в члены общества Красного Креста», «Уничтожайте комаров – переносчиков малярии!» На марке девица хлопает ладонью комара на подоконнике. А комар – действительно малярийный, потому что сидит, задрав задние ноги, как Джерик. Комары не малярийные ног не задирают. Это называется – анофелес. А вот марка – «Школьники! Учитесь в кружках ГСО и БГСО», «Оберегайте своего ребёнка от дифтерии»…
– Мама, мама, посмотри – на нас с тобой похожи. – Мама смотрит и говорит:
– Да, есть что-то общее. Обобщённый образ материнства…
– Мама, а вот вылитый Колька. Лет пять тому назад. На марке про корь…
– Вовка, ну как ты можешь помнить, что было пять лет назад?
– Помню, помню.… Ну, спроси меня что хочешь…
– Ну, хорошо. Что над моей кроватью висело на Филимоновской?
– Японка. Под зонтиком. Игольница. Ты её сама делала – на картонку вырезанную накладывала вату, обклеивала тряпочкой, а потом разрисовывала тряпочку…
– Ну, ты у меня и чудо…
– В перьях?..
– Ощипанное. Только разрисовал японку папа. – Мама вздыхает: – Вернётся ли? Я вот думаю – такой он спортсмен был! Из любой ситуации выйти с честью мог. Не мог он погибнуть…
– Может быть, в плен попал?
– Нет, тогда б он.… А с другой стороны, мне ж пенсию платят – может быть, военкомат что-то знает…
– А ты напиши им, спроси.
– Четыре раза писала – отвечают, что пропал без вести. Под Харьковом … Мне Фёдор Матвеевич, сотрудник наш – он уже возвратился с войны – говорил, что там была, как он выразился, настоящая мясорубка, – мама вытирает глаза крошечным, ею обвязанным платочком, – он в тех местах воевал. Ладно.… Иди, играй, мне печку топить нужно.

Мы с ребятами играем в гайданы. Описание подобной игры мне как-то попалось в литературе под названием «айданчики». Гайдан – это косточка из сустава животного, кажется, барана. С определённого расстояния своим гайданом надо попасть в гайдан противника. Если ты не попал, то соперник бросает свой гайдан в твой, поэтому надо кинуть так, чтобы твой отскочил подальше. Но, если твой гайдан встал на ребро, то ты имеешь право на повторный удар. Если играет несколько человек, то очерёдность удара устанавливается в зависимости от того, каким из двух рёбер упал гайдан, чаще он падает плоской стороной, но умельцы высверливали косточку, заливали свинец и замазывали дыру, так что их гайдан чаще падал на бок. Причём один бок, более плоский, назывался «арцá», другой, менее ровный – «тавá». Если гайдан падал вверх арцой, игрок имел преимущество перед тем, чей гайдан упал тавой вверх. У умелых игроков этих гайданов было много, потому, что попавший в чужой гайдан имел право забрать его себе. Где добывали новые гайданы проигравшие, для меня остаётся загадкой и по сей день. Ведь у нас в Ростове не часто жители резали баранов, особенно в военные и послевоенные годы. Не помню как у меня оказался гайдан. Побросав им в спичечный коробок из одной комнаты в другую дня четыре, я сыграл с Лёнькой Мащеевым, и часа через полтора выиграл у него четыре штуки. Потом я без страха играл с другими ребятами, не давались только братья Барбеи, вероятно, помнившие свой конфуз со «стуканчиком». Однажды эта игра проникла и в школу, не без некоторого моего участия. Играли на перемене во дворе, и в коридоре школы. Кидали на «арцу» и «таву» в туалете, и я не могу поклясться, что не играли во время урока географии у милого и необычайно доброго преподавателя Николая Сергеевича, сумевшего пробудить во мне интерес к таким научным дисциплинам, как природоведение, вулканология, тектоника и тому подобному. А во взаимодействии с внешним миром я стал придерживаться тактики: раз не силой и умом, то меткостью и терпением!

Мама приходит с работы весёлая – по дороге заглянула в сберкассу, проверила облигацию: одна сторублёвая выиграла 200 рублей. Мама говорит: «Хорошо что я тогда взяла пять по сто. Вера Васильевна, бухгалтер, расстроилась, – ну куда я пятисотрублёвую дену? Я б, говорит, сама взяла, да у меня облигаций всего на триста пятьдесят. А тут как раз Ида Михайловна подходит, ну, давайте мне, говорит, какая разница, я всё равно никогда не выигрывала. Вера Васильевна перекрестилась, говорит, вы знаете Мария Николаевна, ну никто не хочет пятисотрублёвую. Оно и понятно – в пять раз меньше шансов выиграть. А ведь, с другой стороны, уж как выиграешь – так сразу тысячу!»

Мама приходит с работы ещё более весёлая, чем вчера. Даже, по-моему, чуть-чуть навеселе. «Манюша! – смеётся мама, – всё, что я тебе вчера говорила про облигации – отменяется! Представляешь – Ида Михайловна на свою пятисотенную пятьдесят тысяч выиграла. Целый день сегодня проревела, потом на ползарплаты ящик шампанского купила, шофера привезли, всю СЭС поила, ещё в ящике осталось! Веру Васильевну обцеловала, сослепу чуть не с ног до головы губной помадой перемазала. Теперь, говорит, шубу куплю тёплую, в квартире ремонт сделаю, и на курорт съезжу, первый раз в жизни…»
На улице запел рожок. Потом противный голос завопил: «Керосин… Керосин…» и снова однотонно, но довольно приятно запел рожок керосинщика.
– Володька, – сказала мама, – сбегай-ка за керосином, а то у нас в примусе уже донышко видно…
И как мама его увидела? Наверное, пробку отвинчивала и внутрь заглядывала…

Урок пения. Сначала строчку песни поёт учительница, Потом повторяем мы. К концу урока мы поём хором, и в общем шуме только опытный слух преподавателя позволяет ей сделать вывод  в отношении каждого ученика. По отношению ко мне вывод таков: Ланг, слух у тебя не абсолютный, но какие-то зачатки есть, что же касается голоса, то уж тут никаких зачатков нет. Абсолютно!
Потом мы ещё раз спели:
……….«Тучи над городом встали,
……….В воздухе пахнет грозой.
……….За далёкою Нарвской заста-авой
……….Парень идёт молодой.
На следующий день Эдик Устинов, у которого признали наличие и великолепного слуха и хорошо поставленного голоса, чем-то внешне похожий на Вана Клиберна, распевал под дружный хохот одноклассников:
……….«Тучи насрали три кучи,
……….В воздухе пахнет говном…»
Ни в одной ноте не ошибся, не то что Ван Клиберн, в 317 такте финала «Шестой симфонии» Чайковского, взявший  фа-диез, вместо фа.

Колька смотрит на марки: «Что за ГСО?». – Я: «Готовь санитарную оборону!» – «А БГСО?» – «Будь готов к санитарной обороне. Вот ты у меня тупой, брат!» – «Я тупой?.. Ну, типуля палюдоза…» Брат хватает меня за микитки, куда-то за меня ставит свою ногу, одновременно толкая пузом. Я лечу на пол, хряпаясь, ну, плюхаясь, ухаясь, ляпаясь, шваркаясь, в смысле трескаясь, бахаясь, трахаясь, тяпаясь спиной. «Ну, калоед-бык, – я скриплю зубами, как скрипун осиновый, – где ты только наблатыкался.… Пусти, падла…» – «Сам наблатыкался.… Сам падла… Значит так – я даю тебе пять шелобанов с оттяжкой, или десять простых и отпускаю. Или …» – «Пусти, гондон штопанный!» – «Сам гондон дырявый!» – Колька суёт мне в рот мои же кулаки и начинает размазывать мои же слюни по моей же физии. – «Пусти, сука…» – «Сам сука…» – Внезапно он вскакивает и летит, как рыжий кот по свалке, сшибая по дороге пуфик. Я хватаю кусок гранита и что есть сил швыряю в бегущего, рефлекторно определяя опережение. Есть! Вдруг Колька скривился, остановился и сел на пол коридора, подворачивая брюки. По ноге текла кровь. Я опешил, потом стал причитать: «Колечка, извини, Бубунечка, больно?» – «Мудак, а если б в лоб?..» – «Колька, сам мудак, что я не знаю куда кидать? Болит?» – «А ты думал?» – «Ну, хочешь – кинь ты в меня гранитом – вот он!» – «Балда… ссс… принеси лучше йод и ваты кусок…»

С  базара возвращается тётя Маня:
– Смотрите, что мне сдачи на базаре дали. Примусную иголку покупала… – Тётя Маня вынимает из белой плетёной кошёлки крупную монету. – Полтинник. Серебряный! Нате! Не тратьте его, в старости пригодится на зубы…
Я рассматриваю монету. На аверсе – два кузнеца выковывают какие-то шестерёнки. На гладком гурте надпись – чистого серебра 17 золотников. Вещь!..  Колька, прихрамывая, подходит.
– А ты, Колюша, чего хромаешь? Опять дрались?
– Что вы, тётя Маня, это мы с ребятами в футбол гоняли, подвихнул…

Мы идём на парад. Парад должен быть на Театральной площади. Первая Советская перекрыта двумя грузовыми машинами, возле которых прохаживается несколько милиционеров. Мы подходим. «А если мы живём на десятой линии?» – «Ничего, вот парад кончится, тогда и пойдёте домой» – «А когда он кончится?» – «Ну, не знаю, часов в двенадцать…» – «А сейчас девяти нет.… А там мама беспокоиться будет» – «Маме объяснят, что проход закрыт, не будет беспокоиться…».
По Социалистической улице (мы её называли между собой Трамвайная) мы проходим несколько кварталов в сторону Театрального. «Дяденька милиционер, мы на второй линии живём, в шестом номере, нас больная мама ждёт, не дождётся …» – «Брысь отсюда!».
Мы проходим до забора Александровского сада. Через каждые 20 метров стоит милиция, а улицы перекрыты не только у Первой Советской, но и у Трамвайной. Нам не дают открыть рта. Не раскрывают и сами. Повелительным жестом нам указывают куда нам идти. А парад вот-вот начнётся. На Театральной площади, параллельно трамвайным путям впритык стоят грузовики. В грузовиках, вокруг грузовиков на площадке, где сейчас памятник богине Победы – всюду милиция. Ни на что не надеясь, встали мы около машины. Отсюда видно украшенное кумачом здание нашего Театра, по форме напоминающего то ли танк, то ли трактор. Слышно как играет оркестр. К нам подходит милиционер: «Быстро вот под эту машину, вдоль стеночки, только тихо чтобы! За канаты там не заходите!» – «Спасибо, дяденька милиционер!»
У канатов народу много, но мелкоту, вроде нас, пропустили к самым канатам. За канатами расчерченная линиями, кругами и квадратами площадь, ближе к канатам через каждые несколько метров в парадной форме солдаты с автоматами. Справа видны ряды военных – парадные колонны. Перед театром – трибуна, на ней люди, руководители города, области, СКВО…Плохо помню всю церемонию, помню, что когда проходили музыканты, от удара в барабан ёкало что-то у меня внутри. Потом пошли войска, потом легковые машины, потом грузовики с прицепленными пушками. Что-то мне это напоминало…
Домой мы возвращались уже по Первой Советской, так усыпанной фантиками, семечной, ореховой скорлупой и мандариновой кожурой, будто не пускали на парад только нас с Колькой, а остальные горожане со всей Нахичевани стояли вдоль канатов и грызли лакомства.
– А «катюшу» не показали. Наверное, ещё засекречена, – предположил я.
– Не-а, наверное, она такая большая, что могла асфальт раскурочить, поэтому её и не показали, – ответил Колька.

В полуподвальном этаже пятого номера жила очень интеллигентная семья Шершевских: глава семьи, Павел Михайлович, школьный учитель математики, супруга его, кажется, Наталья Ивановна и сыновья – Владимир и Константин. Они были здорово старше нас, лет девятнадцати или двадцати, и интереса как партнёры по играм не представляли. Но, при крайней необходимости, к Павлу Михайловичу за математической консультацией бегали многие из мальчишек Одиннадцатой, да, пожалуй, и не только Одиннадцатой, линии. Бывало, постучишь в окошко, Павел Михайлович подойдёт, окошко откроет, а ты ему: «Павел Михайлович, помогите задачку по алгебре решить, уже часа четыре бьюсь, только вы можете спасти, не решу сегодня – завтра пара, а значит пара в четверти, а значит на второй год…», ну, примерно так. Павел Михайлович, почему-то каждый раз очень волнуясь, говорит: «Ну, вот смотрите – я беру этот сомножитель, разлагаю его на два сомножителя, делю обе части равенства на один из разложенных сомножителей, переношу в правую часть равенства полученное частное от деления, и отнимаю от обеих частей равенства по второму из сомножителей, понятно?» – «Я не успел понять, Павел Михайлович!..» – «Ну, вот смотрите – я беру этот сомножитель…» –  «Может быть, вы спуститесь, вам удобнее будет за столом?» – вежливо приглашает Наталья Ивановна.  – «Погоди, мать, не мешай, – говорит Павел Михайлович и продолжает, ещё более волнуясь – Ну, вот смотрите – я беру этот сомножитель…»
И вот этих милых, добрых и отзывчивых людей – ограбили. Обнесли по-наглому. Костя был в командировке, Павел Михайлович в школе, Наталья Ивановна, вернувшись с базара, увидела привязанного к стулу Володю с кляпом во рту и синяком под глазом, а из квартиры были украдены все деньги, облигации, и ещё какие-то безделушки, которые легко сбыть, не вызывая подозрений. Грабители знали где, что и когда искать. Об инциденте узнала вся улица, все здоровались с Павлом Михайловичем сочувственно, в его школе выросла успеваемость по математике.… Через несколько дней ограбление было раскрыто. Я думаю, что не обошлось без КГБ. Видимо, кто-то кого-то очень тихо спросил «Фамилия?», потом, слегка ослабив хватку, переспросил: «Как-как? Ах, Шершевский!..» Потом гаркнул: «Молчать!!!», так что со шкафа свалилась диаграмма снижения послевоенной преступности и рассказал Володе, как всё произошло: «Вы договорились с дружками, они пришли, когда никого, кроме вас не было дома, потом вы вытащили из захоронок всё ценное, затем они привязали вас к стулу, а вы сказали дружку: Давай-ка ещё для правдоподобия кляп мне вставь, и фонарь поставь. Так было?!!» – по-видимому, гаркнул следователь так, что со шкафа упала вторая диаграмма – повышения раскрываемости домовых краж. «Так…», –  видимо, вяло ответил Володя…

Что касается домовых краж, это зло не обошло и нашу семью. В одно «прекрасное» осеннее утро тётя Ася проснулась от холода, хотя печку накануне уже топили. Оказывается, форточка была раскрыта настежь, хотя тётя Ася помнила, что закрывала её вечером, проветрив перед сном комнату. А, кроме того, со стула находящегося в двух метрах от форточки исчезло тёти Асино пальто. В милицию не заявляли. «Ну, что ж, – сказала тётя Ася, – бог дал, бог и взял…» А мне почему-то казалось, что это не бог, а домушник из первого номера.
Другой раз постиранный тётей Маней подкроватный коврик – кусок «дорожки» со специально растрёпанной по краям бахромой – мы с Колькой повесили сушиться на заборчик около дворового крыльца. Чрез четыре минуты коврика уже не было.

Я в подвале колю уголь. Нужно наколоть полный железный тазик. В бане такой называют шайка. Да, «русалочка» была – что надо.… А может, станет старой – на мымру будет похожа.… Все старые на мымру похожи. Хотя нет, вон – Клеопатра Николаевна, и старая и очень приятная. Ничего, что голова трясётся, это её не портит. Плохо вот только – пахнет иногда мочой. И моется каждое утро, нам из маленькой комнаты слышно, но простынки стирает редко. Надо маме сказать, пусть бинтиков накупит, сошьёт простынку ей. А мама станет старой – наверное, будет на Клеопатру Николаевну похожа. А может на бабушку. Хотя, наверное, на бабушку будет похожа тётя Ася.… Так. Тазик уже почти полный. Ещё вот этот кусочек раздолбаю… Я саданул изо всех сил обушком цельнометаллического топорика по глыбе – и чуть не сел: В свете электрической лампочки обе половинки расколовшегося куска угля сверкали золотом.
Золото, как я сразу понял, было жильным, а не самородным. Довольно толстым слоем, миллиметра по четыре, оно покрывало уголь сплошь. Разумеется, я переворошил все поверхностные куски угля – нигде больше никаких золотинок не блестело. Сердце колотилось чаще обычного – я знал, как обрадуется мама. Не раскалывая сокровище на меньшие куски – был только отколот ещё кусочек площадью со столовую ложку – я положил куски угля с жильным золотом сверху наколотого и отнёс в квартиру…
…Наконец, пришла мама. Я, голосом, полным равнодушной обыденности, сказал:
– Здравствуй, мамуля! Я тут золотишка граммов двести нашёл. Не стал отковыривать, хочу, чтобы ты посмотрела, как выглядит жильное золото. Я себе – вот – отколол для коллекции минералов кусочек, остальное – как скажешь…
Мама стоит над тазом, смотрит на него и говорит:
– Я не думаю, что это золото. Не всё золото, что блестит. Я не слышала, чтобы в угле находили золото, но этот кусочек я отнесу завтра Надежде Павловне, химику нашей лаборатории, она скажет, золото это, или нет.
– Это на 18-ю линию? Давай – ты позвонишь ей, а я сам отнесу. Часам к одиннадцати.
– Хорошо, Володёнок.
– Не забудешь?..
– Нет, конечно, а ты не забудешь, что химика зовут Надежда Павловна?
– Нет, конечно!

На следующий день, завернув сокровище в кусочек тряпочки, я отправился на 18-ю линию. В угловом дворе, окружённом довольно высоким забором, за которым угадывался ухоженный фруктовый садик с беседкой в центре, располагалось несколько низеньких домиков, из окон некоторых торчали вентиляционные трубы. На одном домике бала надпись: «Лаборатория Гигиены Труда». Я постучал.
– Войдите, – послышался приветливый голос.
– Здравствуйте! – я вытер ноги о половик – Мне нужна Надежда Петровна.
– Здрасте! – виновато ответила женщина. – Здесь таких не работает. Может, вам нужна Людмила Петровна – так она работает не здесь.
– Нет, мне нужна Надежда Петровна, химик лаборатории.
– Ну, я химик лаборатории, только меня зовут Надежда Павловна.
– Ох, простите, мама говорила. Она вам не звонила?
– Подойдите сюда. Сядьте. Как вашу маму зовут? – спросила Надежда Павловна.
– Мария Николаевна…
– Господи! Володя! Владимир Леонидович! Ланг! – она почему-то схватила мою руку и сказала, еле сдерживая смех: Не знаю как вас называть…
– Да… лучше Володя. И лучше на «ты»…
– Хорошо. Володя. Когда Мария Николаевна должна была звонить? Дело в том, что мы с твоей мамой приятельницы, и звоним друг дружке часто.
– Сегодня должна была звонить.
– Не звонила сегодня. Володя. – Она опять засмеялась. – Да не смотри на меня удивлённо. Наверное, совещание у них, ещё позвонит. А не мог бы ты сам сообщить мне… ну… причину твоего прихода. Володя. – Она снова схватила меня за руку. – Дело в том, что мама твоя столько мне про тебя рассказывала. Она вообще только про тебя и рассказывает, ещё иногда про Колю и про Маню. И про Асю. Анну Николаевну. И Марию Константиновну. Но в основном про тебя. И такой ты худенький, и такой ты слабенький, я думала там задохлик какой-нибудь – нет! Нормальный молодой человек, чему я несказанно рада. Так что приключилось?
– Так приключилось, что я нашёл золото.
– О, Господи! Я тебя поздравляю. И много? Потому что если много, то я с миллионером разговариваю, тогда я встану.
– Да нет, Надежда Павловна, вы не смейтесь. Граммов четыреста.… Только… Мама не уверена, что это золото.
– Ну, так что это – монеты, или браслеты, или самородок? И где ты нашёл его.
– Не самородок. Жильное золото. Пласт. Пластинка. Две. В угле нашёл.
– Так. Володя, в угле золота не бывает. Оно бывает в кварцитах. Разве что какой-нибудь питекантроп набил самородками дупло и забыл, потом дерево упало, потом прошло лет… миллион, оно окаменело и теперь ты нашёл его захоронку.
– Вот кусочек, посмотрите, – я, наконец, сообразил вытащить своё богатство из кармана.
– Володя, должна тебя разочаровать. Блестит действительно очень красиво, но это медный колчедан. Скоро он потускнеет и будет больше походить на медь. А пока… Ты знаешь, что золото с азотной кислотой не реагирует. Отломи крупиночку – вот хот эту.… Вот так. Давай положим её в пробирку и зальём кислотой азотной. Если это колчедан –  пойдут пузырьки, крупинка растворится, а раствор будет  вот такого цвета. – Надежда Павловна тронула одну из цветных пробирок, стоящих в штативе. Я с печалью смотрел, как, пузырясь и окрашивая жидкость в голубовато-зелёный цвет, таяло моё богатство. Зазвонил телефон. Надежда Павловна взяла трубку.
– Да. Да… Да!… Нет!… Точно нет. Халькопирит. Халь-ко-пи-рит.… Даю.… Володя, мама тебя просит. – Голос мамы в телефонной трубке:
– Володёнок, ну ты не очень расстроился, что это халькопирит?
– Нет, я расстроился, что я отчество вначале забыл. А ты не расстроилась?
– Нет. Я расстроилась, что совещание было, и я не смогла позвонить раньше…

К себе домой возвращается откуда-то Алла. Она живёт в восьмом номере, её жёлтое парадное крыльцо часто становится местом мальчишечьих игр. Иногда их свидетелем бывает Алла. Мы здороваемся. Она всегда очень приветливо отвечает, и,  по-моему, половина мальчишек с 11 линии  в неё влюблены. Ей лет 18, она ярко одевается, имеет приятную внешность и стройную фигурку. Она не замужем, но даже Джерику понятно, что она хочет замуж…

– Колька! Когда американку будешь отдавать?
– Тю, ты б ещё через год вспомнил…
– А мы же сроки не обговаривали…
– Ну ладно.… А что сделать надо?
– Подойдёшь к Алке из восьмого номера и скажешь: «Алла, я тебя люблю!». Только громко, чтобы я слышал.
– Ни фига себе.… Любишь ты, а признаваться должен я…
– А то ты не любишь…
– Ну… Я…. На воротах, вон, что написано? – «Алла + Вова = ЛЮБОВЬ»…
– Да, кстати, это не ты написал?
– Да ты что! Я думал – ты.… Нет?.. Тогда, может, Ганька?
– Коляй, Ганька в слове «любовь» три грамматические ошибки сделал бы.… А зубов мне заговаривать не надо. Надо американку отдавать…– Колька стоит, чешет в затылке, потом говорит:
– Значит, я должен громко сказать Алке: «Алла, я тебя люблю»? Больше никаких ограничений не будет?
– Не будет.
– Ладно. Я пошёл…
Ну, и что бы вы думали я услышал? Колька постучал. На крыльцо, улыбаясь, выходит Алла. Привожу короткий диалог дословно.
– Здравствуй, Колечка…
– Здравствуй, Аллочка! Вовка сказал, чтобы я тебе сказал.… Чтобы я громко сказал: «Алла, я тебя люблю!». – Алла смеётся:
– Это тот Вовка, что на воротах написан?
– Тот. Так что ему передать?
– Колечка, передай, что и я вас люблю. А если вы поухаживать хотите, то с девушкой нужно погулять, в театр, в ресторан сходить.… Подарить ей что-нибудь…
– А что подарить?
– Ну, что-нибудь, что вам самим дорого. Можно большой букет цветов.… Или легковую машину.… Или породистую собаку… – Алла смеётся. Колька говорит: «Ну, ладно.… Так я пойду?» – Алла опять заразительно хохочет и, уже закрывая парадную дверь, вдогонку Кольке кричит: «И без подарка не возвращайся!..»
– Ну, что, слыхал?
– Слыхал. Ты чего же с больной головы на здоровую? Ты же должен был просто сказать…
– Насчёт «просто» разговору не было. Это уже ограничение…. Ну, что? Я тебе американку не должен?
– Не должен. Ты теперь Алке легковую машину должен! Или породистую собаку…
– Не надо было того кота в мурчалку выбрасывать.… Сейчас бы бантик привязали – и подарили… О, давай ей аквариум подарим! С рыбками.… Вон пецилия какая породистая.… Всё, я пошёл.… – И Колька пошёл с аквариумом к Алле, а я с портфелем – к школе. Географию выучить я не успел.… А жаль, что я не был свидетелем акта дарения… Как-нибудь порасспрошу Кольку, потом вам расскажу.

– Маня, ребята, – мама с работы приходит в слезах и раньше времени, – Вилли  звонила: Николай вернулся!
– Господи!.. Когда? – тётя Маня тоже плачет.
– Вчера вечером. Скоро придут. Вилли сказала: «всё при встрече» и положила трубку.
– Господи!.. Я хоть пончиков напеку – он всегда любил…
Не успела. В окно забарабанили. Вошла тётя Ася, тоже заплаканная, тётя Вилли в слезах, потом стройный, сильно косящий горбоносый мужчина с авоськой, из которой торчали горлышки. Он сразу стал центром, от которого исходило что-то необъяснимо притягательное. Швырнув авоську на кровать, он заорал, обнимаясь с родителями: «Машка!.. Манюшка!.. Так, Аську я уже по дороге тискал… Мужики! Господи, повырастали как! – он крепко пожал нам руки, одновременно растрёпывая волосы и продолжая орать – Машка, где умывальник?.. Аська, полотенце где?.. Манюшка, стул давай!.. Володька, открывай констервы!.. Колька, бутылки открывай!.. Вилька, колбасу режь! Машка, скатерть сними…Такую красоту беречь надо…» – «Ни за что!» – «Загадим же…» – «Не страшно. Ты лучше рассказывай!» – «Не жрамши? Не выйдет!.. А? Как я сострил: не жрамши – не выйдет! Колька, наливай! Володька, передавай Кольке стаканы. Те-те-те, Колька, зачем полный стакан не в пивной же давай его сюда остальным по полстакана…» – Это без пауз. – «Мне не наливай, я не буду», – сказала тётя Маня. – «Будешь!.. Волью!..» – «Вольёт! – тётя Вилли быстро оглядывала компанию, – он так изменился, кошмаг пгосто!» – и в восхищении остановила взгляд на муже. «Ну, – дядя Коля поднял стакан. – Вилька мне обрисовала… в общем, – он пошевелил пальцами, – за тех, кого нет с нами.… Не чокаясь…» – «И за твоё возвращение», – сказала тётя Ася. – «А за возвращение – по второй и обязательно чокаясь! Колька, Володька, ухаживайте за дамами…» – «Ну, рассказывай!» – В мамином голосе появились металлические нотки, как тогда, когда она допрашивала меня об очередной проделке. – «Ну, чего рассказывать, – дядя Коля погрустнел, – обморозил ногу, думал, пройдёт, началась гангрена, отхватили полпальца на правой ноге…– тут тётя Вилли повернулась к маме и показала ей полмизинца, дескать, помнишь наш поход к гадалке? Мама понимающе закивала. – …ну, вот, лежу я  в палате – входят немцы? Почему в отдельной палате? Официр – эршиссен! Потом одумались, надо и там кому-то горшки выносить. Короче, работал в госпитальном бараке до конца войны. Случалось и оперировать, и горшки выносить. Кончилась война, пришли наши. НКВД спрашивает, почему, мол, лагерного номера нет – татуировки? Значит, приспешник – и в Сибирь. Там лагерь немецких пленных – всё то же самое, только вместо Гёте и Шиллера – «Марксизм и вопросы языкознания». Потом стали эшелоны отправлять в Германию. Фрицы по дороге мереть начали с голода, хотя паёк получали достаточный. Поймал ворюгу, из энкавэдэшников, написал рапорт. Ворюгу эршиссен, а меня под зад коленом. Вот и всё…» – «А с носом у тебя что?» – спросила тётя Ася. – «А, – оживился дядя Коля, – с фрицем подрался, там ещё. А что? Я ему даже благодарен – Вильке такой нос больше нравится!..» – «Это называется – римский нос» – сказала тётя Маня. – «Манюшка, всё выпила, а я думал стрельнуть у тебя…» – «Колюша, да я сейчас сбегаю…» – «Ни в коем случае! – сказала тётя Вилли, – хватит! Нам уже домой пога!» – «Вот так, – повернул к нам утрированно погрустневшее лицо дядя Коля, – не женитесь, это такой кошмаг, – он закатил глаза, потом посмотрел влюблённо на тётю Вилли. – «Дядя Коля, – дошла очередь до нас, – а вы «Катюшу» видели? Ну, орудие победы…» – «Ну, конечно видел» – «А какая она? А вы нарисовать её можете?» – «Да, из меня художник, как из Козловского балерина, но давайте бумагу и карандаш – я попробую…» – «Дядя Коля, так это же грузовик…» – «Правда? – радостно оживился дядя Коля, – ты узнал?» – «А что за дрова в кузове?» – Дядя Коля опять притворно погрустнел и вздохнул: «Это не дрова, это рельсы…»
И дядя Коля бегло ознакомил нас с основами реактивной техники…

По всему городу,  во всех кинотеатрах прошёл какой-то фильм про Чарли Чаплина. Сценарист и постановщик Чарли Чаплин. В главной роли – Чарли Чаплин. Он так смешно ходит, выворачивая наружу носки огромных ботинок, вращает тросточку и поёт смешную песенку. Музыка и слова, по-моему, Чарли Чаплина. Уже на следующий день где-то я услышал:  ………«На палубе матросы
………Курили папиросы,
………А бедный Чарли Чаплин
………Окурки подбирал.
……..Та-ра-ра-ра-ра…
……..Та-ра-ра-ра-ра…»

В класс входит Эдик Устинов. Вывернув наружу стопы, и вращая указкой, он поёт, и покачивает нижней частью спины очень похоже на оригинал. Но слова…
………«Один американец
………Засунул в жопу палец
………И вытащил оттуда
………Говна четыре пуда.
………Та-ра-ра-ра-ра…
………Та-ра-ра-ра-ра…»
Вскоре к нему присоединился Мастеров и Цехмистров. На следующей перемене – Кудзоев, Сааков и Дербенёв…. Потом Лазутин, Сысолятин и Маркелов…. Потом Федорченко,